Клюев дочитывает письмо уже тихо, чуть ли не шепотом.

— Вот уж не думал, что он сзади ударит, никак не думал. Верил ему.

— Почему?

— Вы правду сказали, начальник, старые счеты у нас. Не мне его, а меня ему надо было бояться. Так вот я сволочей не жалею. Спрашивайте, начальник.

— Когда отходили с боями из Минска, ваша рота на левом фланге дивизии шла. Что произошло тогда, Клюев?

— Что тогда происходило? Бомбили нас «юнкерсы». Не сколько дней под бомбежкой шли. Да и «мессеры» донимали, с бреющего болотные тропы простреливали. Ну, рассыпались роты, где какая — не разберешь. Лес хлипкий, гнилой ольшаник, но кучный — спрятаться можно. Меж кочками так и втискивались всем телом в торфяную жижицу.

— Ягодкин с тобой рядом был?

— Видел его в первое время. То впереди, то сзади. Метрах в трех то там, то сям вынырнет. А порой и совсем пропадал.

— Надолго?

— Да нет, когда «мессеры» уходили, мы даже рядком пристраивались. Покурить или пожевать что. А если немецкие патрули клиньями вперед прорывались, то и бой принимали, с успехом даже. В болотах-то немцам тоже нелегко было: на машинах не проедешь. Танки — и те вязли. А болото длиннющее, день за днем все тот же ольшаник да рыжие бочажки. Тут нас ротный и задержал: фрицы, говорит, справа десант выбросили, отрежут от дивизии — тогда конец. Поэтому будем в обход пробиваться. Вот тут Ягодкин и пропал. Дня три или четыре мы еще по болоту блукали — не вижу Ягодкина. Ну, думаю, все, гниет где-то в грязи болотной. Ан нет, когда мы этак к концу пятого дня все же вышли на соединение с дивизией, где повзводно, где поодиночке, глянь — смотрю, Ягодкин впереди меж кочек лежит, от «мессеров» прячется. Только странно очень: мы сквозь мокрые, а он сухой, чуток лишь в торфяной грязи. Когда «мессеры» ушли, я и подполз к Михайле, сел рядышком. Смотрю вблизи — а глаз у меня стреляный, примечающий, — он и совсем сухой, словно где-то у печки обсыхал. «Откуда, — говорю, — ты взялся? Пять дней по этой мокрятине топаем, а тебя нет да нет». — «А я и не уходил никуда, — говорит, — я тут все время с вами бок о бок иду. Поотстал немного, правда, ну а потом нагнал. Ведь десант-то мы все-таки обошли». А я ему в ответ, — не по фене, конечно, по фене он не понимает, — мол, брось мне врать, мы все до нитки промокли, а ты сухонький да чистенький, сразу видно, где пропадал и что делал. В плену ты был, милок, может, взяли тебя, а может, и сам пришел, только сейчас тебя обратно подбросили. И для чего, тоже понятно. Наш политрук сразу тебя раскусит, да и шлепнет здесь же за милую душу. Взвизгнул Михайла, именно взвизгнул, а не крикнул, и за автомат. Только мы очень близко друг к другу сидели, не мог он в упор меня, а пока с автоматом изворачивался, вырвал я у него автомат, да и прикладом ему два зуба выбил. «Вот я тебя и без политрука шлепну, — говорю. А он в слезы: как дите ревет. «Ну, взяли, — говорит, — с меня подписку, Клюев, силком взяли. Попал я им в лапы, струсил, честно говорю, струсил. А им-то всего и надо: бумажку подмахнуть. Так что мне, подписи, что ли, жалко? Я ведь не обязан им служить. Я лучше Родине послужу». — «Твое дело, — говорю, — лично мне эта военная муть уже надоела. В город приду, сбегу. На воле у меня свои дела есть, да и на воле, Михайла, мы друг другу пригодиться можем. Так что доносить на тебя не буду и убивать не буду, только автоматик твой разряжу. И катись сейчас от меня подальше да на глаза не попадайся, а то передумаю». Вот и все, гражданин начальник. Ушел он в свою роту, а я в свою. Повоевал еще с годик, а в Ростове сбежал.