— Немедленно убери отсюда свой домкрат, — сказал он тихо и с угрозой в голосе.

Луи улыбнулся:

— Всенепременно, сударь! Как прикажете! Дальше все происходило, как при замедленной киносъемке. Фургон-закусочная, едва державшийся на самом краю, качнулся назад, лишь только лишился опоры. Грянул грохот, так как все содержимое камбуза — тарелки, стаканы, столовые приборы, кастрюльки — вмиг ухнуло с прежних мест в противоположный угол фургона, фонтаном взметнулись черепки. Фургон продолжал лениво и криво скользить назад по инерции и увлекаемый тяжестью переместившегося груза. На мгновение показалось, что он выровняется. Но он медленно, словно задумчиво, накренился и шмякнулся набок в траву с такой силой, что наш дом вздрогнул, а чашки на кухонном столе внизу зазвенели так, что было слышно с нашего наблюдательного пункта в спальне.

Несколько секунд оба стояли, глядя друг на друга. Луи с сочувственной и участливой миной, Люк — ошарашенно и со вскипающей яростью. Фургон-закусочная лежал в высокой траве на боку, и в его глубинах мало-помалу затихали звякающие звуки крушения.

— Оп-па! — сказал Луи.

Люк остервенело бросился на него. На миг они слились в моих подслеповатых глазах в одно пятно, так быстро мелькали их руки, их кулаки. Но вот уж Люк сидел в траве, прикрыв руками лицо, а Луи даже с неким сочувствием на лице помогал ему подняться.

— Батюшки, да что же это с вами! Прямо как столбняк какой нашел. Это от потрясения; бывает. Не переживайте.

Люк, задыхаясь от ярости, говорил: — Ты… придурок хренов… хоть… соображаешь, что… натворил?

Я еле разобрала, что он сказал; он по-прежнему не отрывал рук от лица. Потом Поль говорил, будто Луи двинул Люку локтем прямо в переносицу, но все произошло так быстро, я не успела рассмотреть. Жаль. Такого удовольствия лишилась.

— Мой адвокат тебя прижучит, последние сраные портки снимешь! Будешь у меня с голой жопой ходить. Черт! Вон как кровь хлещет…

Подумать только: теперь я отчетливо услышала знакомые нотки, уже гораздо явственней, чем прежде. И в том, как говорил, и как капризно вопил этот избалованный городской юнец, привыкший получать все, что захочет. На секунду мне показалось, что я слышу истошный голос его сестрицы.

Потом мы с Полем сошли вниз — по-моему, дольше торчать дома теперь было нелепо, — чтоб уже снаружи наблюдать за спектаклем. Люк был на ногах, и уже не такой красавчик: кровь течет из носа, в глазах слезы. Я заметила, что его дорогой парижский ботинок весь в собачьем дерьме. Протянула носовой платок. Люк взглянул подозрительно, но платок взял. Стал утирать окровавленный нос. Видно, до него все еще не дошло: он был бледен, но глаза горели воинственным упрямством человека, у которого есть на кого опереться, достаточно адвокатов, советчиков и высокопоставленных друзей.

— Вы видали? — кинул он нам. — Видали, что этот засранец сделал? — Люк, словно не веря глазам, рассматривал свой окровавленный платок. Нос у него основательно распух, да и глаза тоже. — Видали оба, как он меня ударил, видали? — не унимался Люк. — Ни с того ни с сего. Да я тебя