— Грязные боши! Грязные боши!

Это был Гюстав Бошан.

Я снова вжалась в заросли. Теперь я почти не видела, что происходит, но поняла, что Ренетт, подхватив блузку, с плачем кинулась вдоль стены к дороге. Можно было пуститься следом, если бы не любопытство, а также внезапно взвившееся бурное ликование при звуках знакомого голоса, прорвавшегося сквозь весь этот ад:

— Спокойно! Спокойно!

Сердце чуть не выскочило из груди.

Слышно было, как он пробивается сквозь небольшую толпу — теперь в драку ввязались и остальные, слышно было, как палка Гюстава дважды угодила в цель, как будто кто пинал кочан капусты. Усмиряющие слова — голос Томаса — по-французски и по-немецки:

— Ну все, все, успокойтесь. Verdammt. Полегче, ну же, Френцль, на сегодня хватит.

Потом злой голос Хауэра и смущенный, протестующий Шварца.

Хауэр, дрожа от ярости, проорал Гюставу:

— Ты уже дважды задирался ко мне за вечер, старая Arschloch.[83]

Томас крикнул, я не разобрала, что именно, и вдруг раздался истошный вопль Гюстава, прерванный звуком, похожим на звук упавшего на каменный пол мешка с мукой; жуткий удар чего-то о камень, и вслед за этим — тишина, внезапная и резкая, как ледяной ливень.

Прошло с полминуты или больше. Все смолкло. Все застыло.

Потом голос Томаса, веселый, как ни в чем не бывало:

— Ну, довольно. Идите-ка в бар, там кое-что осталось. Должно быть, его под конец разобрало, перепил.

Неловкий шепот, бормотание, робкие протесты. Женский голос. Колетт, кажется:

— Глаза-то у него…

— Это спьяну, — легко, отрывисто сказал Томас. — Что со старика взять. Вовремя не умеет остановиться. — Он рассмеялся очень натурально, и все же я понимала, что он врет. — Ты, Френцль, останься, поможешь мне дотащить старика до дому. Уди, ну-ка, забирай остальных, идите в бар.

Все вернулись в бар, и снова до меня донеслись звуки рояля и женский голос, залившийся нервной трелью в какой-то популярной песенке.

Оставшись вдвоем, Томас и Хауэр обменялись быстрыми, напряженными фразами.

Хауэр:

— Leibniz, was muß…[84]

— Halt's Maul![85] — резко оборвал его Томас.

Он подошел к тому месту, где, по моим представлениям, должен был лежать Гюстав, и раза два негромко сказал по-французски:

— Эй, старик! Давай, просыпайся!

Хауэр что-то быстро и зло рявкнул по-немецки, я не разобрала. Потом снова заговорил Томас. Он произносил слова медленно и явственно, и я уловила смысл скорее по его тону, не из самих слов. Медленные, отчетливые, слова будто смеялись в своем холодном презрении.

— Sehr gut, Fränzl, — жестко сказал Томас. — Еr ist tot.[86]

«Нет таблеток». Должно быть, она была на грани отчаяния. В ту чудовищную ночь, чувствуя, что пахнет апельсином, и не имея под рукой спасительных таблеток.

— Детей бы отдала, чтоб только ночь поспать.

Дальше под вырезанным из газеты и вклеенным рецептом написано мелко-мелко, так что мои старые глаза могут разобрать только с помощью сильных очков:

Не эти ли таблетки те самые тридцать штук с повышенным содержанием морфина? В обмен на ее молчание. А может, в обмен на что-то совсем другое?