Он остановился. Секунду стоял неподвижно, ссутулив плечи. Затем обернулся, медленно, тяжело, как смертельно усталый человек. — Юлий…

Я подошла к нему. Он поднял лицо и посмотрел мне в глаза. Это был обреченный взгляд. Взгляд человека, который отчаянно хочет не смотреть на меня — но не может. Хочет меня ненавидеть — но не может. Хочет, но не может меня забыть. Взгляд человека, обреченного на меня, как на каторгу.

А я смотрела на него с ужасом. Сейчас, когда его лицо, его самое светлое в мире лицо было на расстоянии вытянутой руки, я вдруг поняла, что не узнаю его. Это было лицо, покрытое пылью. В нем не осталось ничего нежного, мальчишеского, золотого. Это было мертвое, серое — старое лицо. Посмертная маска моего Юлика.

И мне стало страшно, страшно, как никогда в жизни.

Страшней, чем увидеть свой идеал распятым, узреть, как он разлагается у тебя на глазах!

— Юлик, — сказала я.

Его резиновые губы дрогнули и попытались неуверенно улыбнуться. Его губы были похожи на умирающую собаку, которая при виде любимого хозяина пытается из последних сил повилять полупарализованным хвостом.

— Юлик, я так рада тебя видеть.

— Зачем? — произнес он глухо. — Уже ничего не изменишь. Странно, что ты еще помнишь мое имя…

— Юлик, я так скучала по тебе…

— Ты бросила меня… — тосковал его голос. — Ты уехала, не предупредив… — Он был не в силах упрекать меня, лишь констатировал мое предательство, опустошенно и безысходно.

— Я так скучала по тебе, я так счастлива, что могу просто видеть тебя…

— Когда ты уехала, я чуть не сошел с ума… А потом привык…

— Юлик, это словно сон. Я так часто представляла себе нашу встречу как невозможное, немыслимое счастье, я так привыкла, что это может быть только во сне, что теперь не могу поверить, что я не сплю, что это правда… Я так рада видеть тебя!

— У меня все хорошо… Все хорошо… Мика сказал, ты вышла замуж…

— Я так рада видеть тебя…

— Ничего уже не будет как прежде… У нас уже ничего не может быть… Я был для тебя только увлечением…

Его глаза больше не были голубыми, они были темными, стершимися, мутно-серыми. Его золотая кожа стала пепельной, тусклой, как затертый в руках пятак.

И тогда, глядя в это погасшее лицо, в которое словно бы навсегда въелись тень и прах, лицо уже мертвое, уже чужое, страшное тем, что это ЕГО лицо, я простонала:

— Ты не увлечение, ты для меня больше, чем все. Я умоляю тебя, Юлик, зажгись!

Мы лежали, плотно прижавшись друг к другу, боясь разомкнуть объятия, боясь, что все случившееся снова окажется ложью. Его лицо утонуло в моих спутавшихся волосах, я уткнулась носом в его родную подмышку.

«Я не отдам его никому», — подумала я.

— Я не отдам тебя никому, — сказал он. И наконец я узнала его голос.

Приподнявшись, я заглянула ему в лицо. Это было мое лицо! Лицо, с которого я несколько часов подряд сцеловывала пепел усталости, обреченности, бессмысленности жизни — опустошение. МОЕ золотое лицо, умытое ласками и поцелуями, осунувшееся, как после болезни, усталое, постаревшее, но уже мое — самое любимое в мире.

— Нужно что-то решать, — произнес он. Совсем не так, как говорил раньше Это было незыблемое решение. Закон, который следовало ввести ценой любых забастовок и демонстраций, жертв и репрессий.