Мальчик молча стоял в дверях. Moco больше не сказал ни слова, и немного погодя мальчик повернулся и вышел вон. Пройдя через территорию, опять подошел к дому и остановился, заглянув в ворота патио. Собравшиеся там мужчины смеялись и пили, а у дальней стены имелся очаг, над которым на вертеле жарился целый теленок, и стояли столы, кое-как освещенные дымным светом старинных керосиновых ламп, еле разгоняющих долгие синие пустынные сумерки, а на столах всякие вкусности, сласти и фрукты в количествах, достаточных для пропитания сотни человек, а то и более. Он повернулся и вышел за угол дома, с намерением отыскать кого-нибудь из mozos de cuadra и справиться у него о своем коне. Позади него во дворе грянул оркестрик мариачи,^>{30} а по дороге со стороны темных силуэтов гор, нависающих на востоке, все подъезжали и подъезжали в сопровождении мельтешащих между лошадиными ногами собак новые гости, спрыгивали у ворот с коней и оказывались сразу освещены: рядом со стойками ворот во вбитых в землю железных трубах ярко горели факелы.

Лошади гостей попроще, вроде него, оказались привязаны к длинному бревну коновязи позади крытых establos;[161] среди них он нашел и своего Бёрда. Конь оказался все еще оседлан, уздечка и поводья свисали с седельного рожка; опустив морду, он ел фураж из дощатого, обитого железом желоба, гвоздями приколоченного к стене. Когда Билли заговорил с ним, конь поднял голову и, не переставая жевать, посмотрел на него.

— ¿Es su caballo?[162] — спросил мосо.

— Sí. Claro.[163]

— ¿Todo está bien?[164]

— Sí. Bien. Gracias.[165]

Конюхи переходили вдоль коновязи от лошади к лошади, снимали седла, чистили лошадей щетками, подсыпали корм. Он попросил оставить его коня оседланным; ответ был — ладно, как скажешь. Билли опять посмотрел на своего коня.

— Надо же, ты тут уже совсем освоился! — сказал он коню.

Обойдя здание, он подошел к конюшне, с ее торца вошел в дверь, остановился. В сенях конюшни было почти темно, мосо, приставленный сторожить волчицу, похоже, спал. Билли нашел пустой денник, зашел в него, нагреб сапогами в угол сена и улегся на него, положив шляпу себе на грудь и закрыв глаза. Сначала он слушал выкрики музыкантов, вой посаженных на цепь в каком-то сарае псов, а потом уснул.

Уснул, и во сне ему привиделся отец, который брел пешком, заблудившись в пустыне. При свете меркнущего дня видны были глаза отца. Он остановился и посмотрел на запад, куда ушло солнце и где зарождался ветер, дующий из темноты. В той пустыне ветру было нечего гонять, разве что немного песку; этот песок двигался и постоянно менял очертания, словно медленно сам собою бурлил. Так, словно мир, бесконечно дробясь и рассыпаясь, силится найти опору, ищет что-то такое, что остановит вечное коловращение. В густеющей красноте за краем видимого мира глаза отца отыскивали брешь, ставшую истоком ночи, и, глядя с пугающим спокойствием, невозмутимо вбирали в себя весь тот холод, мрак и тишину, что наползали на него, а затем сделалась тьма и все поглотила, и в безмолвии он услышал одинокий колокол, который то звонил, то вдруг затих, а потом он проснулся.