— No puedo venderlo,[102] — сказал он.
— ¿Por qué по?[103]
Билли смотрел на всадника.
— No es mía,[104] — сказал он.
— ¿No? ¿De quién es?[105]
Билли посмотрел на волчицу, которая лежала, дрожа. Посмотрел на голубые горы на юге. И сказал, что волк поручен его заботам, но он не его собственность и он не может продать его.
Мужчина сидел, слегка придерживая поводья одной рукой, другая лежала у него на бедре. Он повернул голову и сплюнул, не отрывая глаз от мальчишки.
— ¿De quién es? — снова спросил он.
Мальчик посмотрел на него, на ожидающих на тропе всадников. И сказал, что волчица принадлежит богатому асьендадо,[106] который вручил ее его заботам, чтобы ей не причинили никакого зла.
— ¿Y este hacendado, — уточнил всадник, — él vive en la colonia Morelos?[107]
Мальчик сказал, что да, тот действительно живет и там, и в других местах тоже. Мужчина посмотрел на него долгим изучающим взглядом. Потом тронул коня, и другие всадники пустили коней за ним следом. Как будто их соединяет некая невидимая нить или неведомый закон притяжения. Проследовали мимо. Строго по старшинству, так что последним проехал самый младший; поравнявшись с Билли, он посмотрел на него и приложил указательный палец к полю шляпы.
— Suerte, muchacho,[108] — сказал он.
С тем они все уехали, и ни один не оглянулся.
В горах было холодно, на высоких перевалах еще лежал снег; снег блистал и на вершинах хребта Сьерра-де-ла-Кавельера. Над Кавельера-каньоном снег на тропе лежал на протяжении почти целой мили. Снег был свежим, и Билли изумился тому, как много путешественников уже на нем потопталось; тут ему пришло в голову, что ведь не все в этом краю путники могут оказаться столь пугливы, чтобы полностью освобождать тропу при виде всякого всадника. Пригляделся внимательнее. Следы оставили и люди, и ослики. А вот след женский. Попадались и следы сапог, но главным образом то были плоские отпечатки уарачей, оставляющих невероятные в этом диком горном бездорожье оттиски автомобильного протектора. Были здесь и детские следы, и следы конских копыт, оставленные всадниками, с которыми он разминулся нынче утром. Видел он и следы людей, которые брели по снегу босиком. Двинулся дальше, оглядываясь на волчицу, чтобы по ее поведению предугадать появление встречных — не начнет ли она вдруг припадать к земле, ища укрытия на обочине, — но она лишь семенила рысцой позади, нюхала, поводя носом, воздух и оставляла на снегу свои большие следы, которым предстояло удивлять местных горцев.
В тот вечер он разбил лагерь на дне каменного ущелья и подвел волчицу к стоячему озерцу, образовавшемуся на камнях пониже их стоянки; держа веревку, он смотрел, как она зашла в воду и, опустив в нее морду, стала пить. Когда она поднимала голову, было видно, как движется ее глотка и с губ стекает вода. Сидел в камнях, держал веревку и наблюдал за нею. В сгущающихся синих сумерках вода среди камней была черной, а дыхание волчицы над поверхностью курилось паром. Опуская и подымая голову, она пила очень похоже на то, как пьют птицы.
На ужин у него была пара лепешек тортильяс с завернутой в них фасолью, ими его снабдили меннониты — единственная, кроме тех утренних всадников, встреченная за день группа. Меннониты держали путь на север, сопровождая девушку, которая нуждалась во врачебной помощи. Немногословные, с виду они были похожи на крестьян, сошедших с полотна художника прошлого века. Чем заболела у них девушка, они не сказали. Лепешки были жесткими как подметка, а фасоль в них уже начала подкисать, но он их съел. Волчица смотрела.