— Не плачь! Это стервец, каких мало! — крикнул женщине Иващенко и выстрелил в Дьячкова еще раз.
Они вылезли из погреба, вышли на улицу. Сдерживая шаг, Иващенко прислушался к трескотне выстрелов.
— Стихает немного. Не любит немец ночи. Может, к своим заглянешь, Зеленцов?
Миша остановился, с трудом сказал:
— К своим далеко… Вот сюда, если можно… Только взглянуть, товарищ комбат…
— Иди. Я здесь подожду.
Не дослушав, Зеленцов рванулся к избе, поблескивающей при свете пожаров стеклами окон. Не сошел, а влетел в подвал и, увидев внезапно побелевшее лицо Насти, растерянно остановился.
— Боже мой… Миша… — услышал, вернее, понял он по шевельнувшимся губам девушки. — Миша! — крикнула она, бросаясь к нему.
С минуту они стояли, обнявшись. Зеленцов целовал ее в глаза, в щеки, в губы, оставляя у нее на лице темные пятна грязи и машинного масла.
— До свидания, Настя. Передай матери, что жив, здоров. Я скоро вернусь… А ты…
Не в силах больше говорить, он стиснул ее плечи, быстро и крепко поцеловал и, задыхаясь выбежал.
Она что-то закричала ему вслед. Не оглядываясь, Миша перебежал двор, стукнул калиткой.
Улицей отходила последняя рота полка прикрытия. От забора отделилась фигура комбата.
— Идем!
Сердце билось бурно, перехватило голос, и Зеленцов, кивнув, зашагал вслед за комбатом.
И почти тотчас же выскочила на улицу Настя с завернутым в лоскут куском сала и в растерянности остановилась, прижимая сверток к груди. По улице мимо нее пробегали десятки бойцов, и который из них — он, самый родной на земле человек, — понять было невозможно. Тогда она сунула сверток первому попавшемуся. Увидела в свете пожара молодое усталое лицо.
— Спасибо, сестрица…
Кто-то завистливо бросил:
— Везучий этот Панкратов на баб… И тут успел уже.
Настя, чувствуя, как бегут слезы по лицу, беззвучно шептала:
— Родные… Уходите… А мы как же?
Из полыхающих изб в небо взлетали изгибавшиеся языки пламени, поднявшийся ветер срывал и нес в темноту ночи миллионы искр.
Немецкие пушки продолжали бить по селу вплоть до полуночи, хотя последний советский солдат уже давно переправился вброд через Веселую.
В городе на второй день после обстрела немцы хоронили убитых. Немецкое кладбище, окруженное четкими шеренгами солдат, штандартами воинских частей, хранило молчание. На церемонии присутствовал и бургомистр. Рядом с ним стоял комендант города полковник фон Вейдель. Играл оркестр. На лице пруссака застыло выражение суровой солдатской скорби.
Прогремел залп, и замелькали лопаты. Полковник смахнул кончиками пальцев воображаемую слезу, снял фуражку и склонил седую голову. Кирилин в душе усмехнулся: «Вот тебе и «Дранг нах Остен»!..»
А полковник фон Вейдель, глядя на березовые кресты, стоявшие как солдаты в шеренгах, думал о том, что вся церемония погребения необходима. Пусть живые не забывают: мир — огромная казарма, в которой все обязаны выполнять волю бога и фюрера. О! Можно прекрасно агитировать и мертвыми.
— Хайль Гитлер!
Полковник вскинул руку:
— Хайль!
О крышки гробов стучала земля. Комья русской земли.
Глава шестая
Мертвые ложились в землю, живые — продолжали начатое.