Я заметил, что он отводит глаза, словно не осмеливаясь смотреть на меня. И я понял, насколько больно ему вспоминать ту сцену, как тяготит его необходимость открывать мне правду, и устыдился недостойного злого чувства, овладевшего мной.

— Фермин, поглядите-ка на меня.

Фермин осторожно покосился в мою сторону. Я улыбнулся ему.

— Вы должны знать, что я искренне вам признателен за то, что рассказали мне правду, и хорошо понимаю, почему в течение двух лет вы предпочитали молчать об этом.

Фермин слегка наклонил голову, но по выражению глаз я догадался, что мои слова нисколько его не утешили. Напротив. Некоторое время мы оба молчали.

— Это ведь не все, да? — спросил я наконец.

Фермин кивнул.

— То, что последует дальше, еще хуже?

Фермин снова кивнул:

— Намного хуже.

Я отвел взгляд и кивнул с улыбкой профессору Альбукерке — тот собрался уходить и хотел попрощаться с нами.

— Тогда почему бы нам не заказать еще воды, и вы расскажете остальное, — предложил я.

— Лучше вина, — рассудил Фермин. — И покрепче.

Барселона, 1940 год

Через неделю после встречи Фермина с господином комендантом два незнакомых арестантам мордоворота, от которых за версту разило Социально-политической бригадой, молча забрали Сальгадо, надев на него наручники.

— Ханурик, ты знаешь, куда его повели? — спросил номер двенадцатый.

Надзиратель покачал головой. Но по его глазам стало понятно, что кое-что он слышал и не желал бы касаться этой темы. За неимением других новостей отсутствие Сальгадо немедленно породило шквал домыслов и спровоцировало бурную полемику между заключенными, строившими различные предположения.

— Он шпион националистов, которого подослали к нам, чтобы выуживать информацию. А то, что он был арестован как синдикалист — всего лишь легенда.

— Ага, и для пущего правдоподобия ему оторвали пальцы и бог весть что еще.

— В этот самый момент он, верно, сидит в «Амайе», осоловев от мерлана по-баскски, и вместе со своими дружками смеется над нами.

— А я думаю, что он рассказал им как на духу все, чего от него добивались, и его выбросили в открытом море с камнем на шее.

— У него была физиономия типичного фалангиста. Хорошо еще, что я рта не раскрыл, а вот вас всех ждут большие неприятности.

— О да, парень, — может, нас даже в тюрьму посадят.

Поскольку других развлечений не предвиделось, дебаты продолжались, пока два дня спустя те же мордовороты, которые уводили Сальгадо, не доставили его обратно. Первым делом все заметили, что Сальгадо не держался на ногах и его тащили волоком, как тюк. Во-вторых, бросалось в глаза, что он обливался холодным потом и был мертвенно бледен. Заключенный вернулся в камеру полуобнаженным, тело его покрывала темная корка из засохшей крови и собственных экскрементов. Мордовороты бросили Сальгадо в камере, точно мешок с навозом, и ушли, не проронив ни слова.

Фермин поднял сокамерника на руки, уложил на койку и принялся осторожно обмывать лоскутами ткани, которые он оторвал от собственной рубахи и макал в плошку с водой, тайком принесенную Хануриком. Сальгадо находился в сознании и с трудом дышал, а глаза его горели так ярко, словно у него внутри развели огонь. Там, где два дня назад была левая рука, пульсировал багровый кровавый обрубок, прижженный смолой. Когда Фермин протирал ему лицо, Сальгадо улыбнулся, показав жалкие остатки зубов.