Вчера Дулов опять возлежал на моей кровати (сломанной Вовой Афанасьевым, вследствие чего одной из её ножек мне служит старый чугунный утюг) и пил чай. Как я отношусь к этому человеку (Дулову)? Конечно люблю! Бедные мы с ним. Ещё бедные мы с ним (с Гавриловым), ещё бедные мы с Шефом. Хочу я, чтобы…
Где-то рядом со мной живёт замечательный человек Алёша Сапожников. Каждая секунда его жизни совпадает с моей…
Все ученики ушли. Класс опустел. Только что мне из принципа или даже «из любви к искусству» захотелось подрочить себе хуй в этом пустом классе. Но я этого не сделал. Нет. Я этого не сделал. Может быть, так и вся жизнь пройдёт?..
Пять минут назад я занимался собачьей хернёй (не поймите меня правильно), а именно сочинял текст про некоего сокола для гипотетической фольклорно-попсовой песенки, которую вознамерился записать вместе с другими моими попсовыми песенками, когда появятся деньги. А, действительно, когда?! Когда же они, наконец, появятся и никогда уже больше меня не покинут? Когда?
Утром мне позвонил Гаврилов (сегодня воскресенье) и стал что-то такое грустное рассказывать о своей последней встрече с Кузьминым. Естественно, что «Три Саши» ему, Кузьмину, не понравились. Видимо, слишком близко принял к своему пытливому сердцу.
Ещё он много говорил несчастному Гаврилову о том, что надо, мол, много, очень много работать («…я убедилась, что они за люди! Никогда не думала, что она такая! Грамотная, но не интеллигентная!» — говорит старушка справа, видимо, о невестке), что никто не хочет заниматься простым литературным трудом. Один Кирилл Анкудинов (говорил апостолу Гаврилову апостол Кузьмин) ходит на литературные вечера, пытается чему-то научиться. Пиздец!!! Как всегда, опять эти слова!
Я моментально отнес их к себе тоже. Отнес на помойку своей души (простите за такой примитивный метафорический ход) и оченно загрустил.
Что же это такое? Я работаю, работаю, делаю, делаю, постоянно себя подгоняю, вечно боюсь, как бы не сделать меньше, чем можно, снова работаю, снова делаю, ложусь изможденный немного поспать, утром опять всё снова, а потом вдруг вновь и вновь находится какое-то чмо, которое говорит мне весомо так и серьёзно: «Надо работать! Надо больше работать!» Простой труд писателя, простой труд композитора, простой труд для куска хлеба и сигарет, простой труд, простой труд, простой труд. Боже мой, как же вы все заебали! Что я сейчас, интересно, делаю по-вашему?! И ещё этот дядя Игоряша, добрая несчастная, потрепанная мудашка, и Ириша, и прочие… Работай, работай, работай! Да работаю я! Отъебитесь все!!!
Когда Ивлен был по отдельности Иваном и Еленой, та часть, которая была Иваном-царевичем, великим русским живописцем, обладала примерно тем же комплексом внутренних проблем, что и я. Он рисовал, рисовал, работал, работал, переделывал, совершенствовался, временно деградировал и снова устремлялся на штурм всевозможных духовных высот, а потом все свелось к тому, что он стал андрогином. Такой клевой самодостаточной особью идеальной! И все стало у Ивлена заебись! Перестало хотеться бабу, перестали мучить смутные и сбивчивые сновидения на сексуальные темы, столь характерные для нервных женщинок, перестало хотеться рисовать, молиться, одним словом (точнее двумя), все перестало.