В эту секунду послышался стон с другой стороны сцены.

Я вспомнила о сестре и направила туда фонарик: Вера все еще сидела на корточках, хотя уже подняла голову и смотрела прямо на меня. Было так радостно видеть, как с ее глаз спадает пелена смятения, покрывавшая их раньше, что я почти позабыла о Мигеле.

– Диана? – тихонько позвала она.

– Да, это я. Спокойно, все хорошо. – И отодвинула фонарь, чтобы не слепил глаза.

Она глядела на меня поверх плеча, испуганная, словно ожидая удара, однако между страхом и одержимостью есть явное различие: Вера выбиралась из своего колодца, и с каждой минутой это было все ощутимее. У меня на глазах она отреагировала панически, увидев Клаудию:

– Что… что это с ней?

– Она попыталась сделать маску, – объяснила я. – И думаю, что овладела сама собой.

– Это… это ужасно!

– Знаю. Не смотри на нее. Лучше помоги мне, пожалуйста, – вот этим нужно зажимать ему рану. – И я показала ей мокрый сверток из моей куртки.

Вера подошла и стала помогать. Я знала, что сама возможность быть хоть чем-то полезной немного ее успокоит. Мы посмотрели в глаза друг другу, и Вера разрыдалась:

– Клаудия хотела… хотела навредить тебе!.. А я ненавидела ее, но должна была подчиняться!

– Забудь об этом, – шепнула я.

– Я хотела остановиться! Но она настаивала, и мне пришлось…

– Хватит уже, Вера. Мы вместе, а это самое главное.

– Я ненавидела ее, Диана! Ненавидела ее! Нена…

Я понимала, чего она добивается: сочиняет нелепые оправдания, чтобы успокоить себя. Единственным реальным объяснением служит псином, но ее рациональный мозг не допускал, что наслаждение довело ее до такой крайности – играть против меня.

– Вера. – Я взяла ее лицо в ладони. – Посмотри на меня. Все уже кончилось, дорогая. Клаудия уже не опасна.

Как будто упоминание ее имени было сигналом – мы вновь посмотрели на нее. С того места, где мы находились, склонившись над Мигелем, она была видна со спины: худущие, голые до черных гольфов ноги, ягодицы вздымаются двумя холмиками мышц по обе стороны от перемычки трусиков, спина со вздыбленными лопатками, похожими на атрофировавшиеся крылья, поднятые руки. Напоминает статую балерины, одну из скульптур, воплощающих «боль человеческую» в парке «Нулевой зоны». Но теперь появилось что-то еще. Ее облик изменился.

Больше всего в глаза бросалась кожа: и спина, и ноги были словно покрыты мелкими блестками или чешуей, сверкавшей в луче света. Я догадалась, что это пот. Одинаковые, словно клоны, геометрически правильные капельки, как будто все поры решили открыться одновременно и выплеснуть одинаковое количество жидкости. Я наклонилась и заглянула в зеркало – посмотреть на ее лицо.

Мне пришлось закусить губу, чтобы не вскрикнуть.

Глаза ее сделались двумя раскрашенными камешками, вылезающими из орбит, и мне показалось, что я вижу скользившие по глазным яблокам капли пота, веки при этом оставались поднятыми. Рот, словно еще одна орбита, широко открыт, язык прилип к нёбу. Даже лицо как будто сильнее заострилось. Я подумала, что, упоенный наслаждением, ее псином, этот король-тиран, не позволяет ей и на долю секунды оторваться от образа, доставляющего такое удовольствие, и требует еще и еще. И все это одновременно делает образ все более желанным, но при этом его же и истощает. Что-то вроде короткого замыкания. Ее образ напомнил плоское бесполое существо с полотна «Крик» Эдварда Мунка. «Вот он, Йорик», – пронеслось в голове, и к горлу подкатила тошнота. Череп шута Гамлета, этот его костный лик с глазами и ртом, зияющими, как колодцы, глядящий и поверх себя самого, и поверх самой реальности. Мне подумалось, что Женсу наверняка доставило бы удовольствие взглянуть на конечный результат своего жуткого эксперимента.