Напивался дядя Леша быстро, а языком ворочал всё медленнее.

– Я людей как определяю? По материалу. Одни как металл, другие – дерево, третьи, скажем, стекло. Причем опять же если это металл или дерево, то они разных видов и пород бывают и каждый для чего-то нужен. Но главное, Паш, чтоб материал был добротный. Если железо, то не ржавое, если дерево – не трухлявое. Стекло – так без трещин.

– А я кто? – спросил Непомилуев.

– Ты? – Бригадир посмотрел на Павлика мутными глазами. – Кактус ты. С мягонькими такими колючками. А рукой проведешь – вся в занозах будет.

– Пойду я, дядь Леш, – ответил Павлик, вздохнув. Он не очень хотел туда идти. Он очень не хотел туда идти. Но надо было довести дело до конца.

В большом мире снова задул ветер, он разогнал туман и очистил пространство вокруг деревни и внутри нее, открыл все дома и постройки, из которых не доносилось ни звука, потому что ночь перевалила за половину и добрые люди давно легли спать. И Павлик ступал по деревне так тихо, как будто шел не по мирской дороге, а по половицам большого чужого дома и боялся разбудить его тревожных чутких жителей. Но всё равно где-то глухо заворчала собака, потом еще одна, третья, прокукарекал очумелый петух, и снова всё успокоилось. Под ногами чавкала грязь, Павлик с трудом обходил едва заметные в ночи лужи. «Какая же здесь тоска, – подумал он, оглядывая темную немую окрестность. – А когда снег выпадет и всё заметет? Что они тут будут делать? Разве что водку пить». Никогда он не подозревал, что в его стране есть такие места, и Непомилуеву сделалось страшно грустно.

В столовой горела свечка. Все проштрафившиеся мальчики и девочки сидели и тихо говорили друг с другом. Они поджидали Павлика, как будто им кто-то сказал, что он вернется, и Непомилуев растерялся, увидев их родные милые лица. Из-за того что был полумрак и сквозняк, а пламя дрожало и металось, он не мог понять, сердятся ли они на него по-прежнему, презирают или не замечают, как раньше. Нет, всё-таки заметили. Задвигались. Подошел Данила, ни слова не говоря, встал напротив. Лица его не было видно, только борода угадывалась в полутьме, она еще больше за это время отросла, как если бы не долгий-предолгий день прошел, а целый месяц или полтора, и Данила казался в сумерках купцом Калашниковым.

«Сейчас вдарит», – подумал Павлик тоскливо.

Он не хотел с Данилой драться. Не потому, что Данила был здоровяк, и еще неизвестно, кто бы кого побил. Он его больше всех любил, и не за то, что Данила был талантливый и умный, а за другое. Потому что если следовать дяди-Лешиной логике, то Данила-то как раз из правильного материала был сделан, а что ошибся – так не бывает человека без ошибок. И если по морде получать, то лучше бы от кого-нибудь другого. И давать в морду тоже лучше другому.

– Ты прости нас, пожалуйста, Павел, – молвил Данила. – Мы перед тобой очень неправы. Мы про тебя плохо подумали.

– Прости, парень, – сказал Бодуэн.

– Извини.

– Прости.

– Не держи на нас зла.

Они все попросили у Павлика прощения, все, кроме одного. Того, кто был больше других виноват, но тот единственный только нахохлился, отвернулся сердито и ничего не сказал. Павлик на него не обиделся, Павлик всем поклонился: