«Солидарность, Герек, Каня, Валенса, Калиновский, Гвязда, Модзелевский, забастовки рабочих, гданьские верфи, студенческие бунты, войска введут, не введут, в две страны сразу не рискнут, Афганистан спас Польшу…»

Они спорили, ругались, галдели, оскорбляли и поднимали друг друга на смех, так что казалось, в комнате помимо Павлика было не четверо, а десять человек пятнадцати разных национальностей и никакого согласия между ними быть не может. Бодуэн один, Бокренок другой, Данила третий, но ничего коварного, могущественного, хитрого, злопамятного и мстительного, о чем предупреждала Алена, Непомилуев в них не замечал, как не замечал ничего подобострастного и второстепенного в Сыроеде. Может быть, потому, что плохо смотрел. А может, это они его ловко обманывали и умело маскировались. Павлик в их речи не вмешивался, однако, памятуя завет деканши, изо всех сил вслушивался. И хотя содержание их разговоров было ему непонятно, многих имен он не знал, а спрашивать ни о чем не решался и блокнот не доставал, тем не менее одну вещь понял совершенно точно и был ею огорчен до боли, и вот здесь Алена оказалась права стопроцентно: его соседи по комнате действительно не любили СССР, и это было, похоже, единственное, что их объединяло. Они не просто не гордились своей страной, но презирали ее, смеялись над вождем ее партии, передразнивали дефекты его речи, в чем особенно преуспевал Бокренок, и оскорбляли даже Ленина.

Павлик поначалу в это не поверил, удивился и решил, что тут розыгрыш какой-то. Или, может быть, они просто хотят тоже соригинальничать, перед девушками либо друг перед дружкой порисоваться? Потому что, в самом деле, что могло не нравиться в своей стране этим вполне благополучным, хорошо устроенным, молодым, здоровым людям? Добро бы роптали непоступившие, а поступившим-то чего возмущаться? Но не про них ли, вспоминал Павлик, говорил когда-то проницательный полковник Передистов: «Ты хочешь уехать за стену и не представляешь, сколько там недовольных и тайных врагов». Павлик недоумевал: как можно быть недовольным? Чем? Если в стране и есть какие-то трудности и временные недостатки, то это лишь оттого, что ей мешают готовые напасть на нее в любую минуту враги, и поэтому она вынуждена тратить много денег на оборону. Ведь это понятно даже детям, ведь все учились в советских школах, по одним учебникам, пели одни песни, все были сначала октябрятами, потом пионерами, а потом комсомольцами. Значит, и думать все должны правильно. И вдруг он увидел совсем другое. Структуралисты злорадствовали, потешались над Родиной Непомилуева не хуже чехословаков, и Павлику показалось, что они делают это намеренно, напоказ, чтобы больнее ранить его. «Неужели они и вправду тоже враги? Неужели вот эти образованные, умные парни сознательно желают моей Родине зла? Огорчаются ее успехам и радуются неудачам?» И странно всё это было мальчику, не укладывалось в голове, и концы с концами не сходились.

Алена рассказывала ему посреди анастасьинского поля о том, что евреи устроили в стране кровавую революцию и захватили власть, но если это действительно так, то почему же теперь они над этой властью смеются, а революцию и ее героев отвергают? И почему сама Алена, структуралистов не любившая, тем не менее презирала, как и они, всё советское и толковала про какую-то заграницу, где якобы сохранилась в эмиграции настоящая Россия, и он должен был ее для себя открыть и унаследовать. «Ты русский, Паша. Ты русский, ты просто об этом забыл и должен вспомнить», – заклинала она его и читала со своим неуловимым акцентом под высоким анастасьинским небом незнакомые строки: «Россия, Русь! Храни себя, храни!»