Ганс. Я что-то ничего не понимаю. Право слово, не понимаю. Лучше я пойду, Мартин. Наверно, так будет лучше. И потом, у тебя тут дела…
Мартин. Был случай, когда я украл орех, и твоя жена выпорола меня. Ах, как я это помню! Она била меня до крови, я еще очень удивился, когда увидел на своих пальцах кровь. Да, точно, за украденный орех. Не это обидно. К побоям моя спина привыкла. Но когда меня били раньше, это была какая-то далекая боль, словно не мне одному доставалось. А в этот раз впервые боль была моя и ничья другая, она жгла только мое тело, и к моим коленям тянула подбородок.
Ганс. Знаешь, Мартин, мне кажется, ты всегда был какой-то пуганый, ну, прямо сызмала. Всего на свете боялся. Просто потому, что тебе нравилось всего бояться. Право слово! Вот как в тот день, когда ты возвращался домой из Эрфурта: гром ударил — так ты чуть в штаны не напустил. Повалился наземь, стал звать святую Анну. Молнию принял за видение.
Мартин. А это и было видение.
Ганс. Просил ее заступиться и спасти тебя, обещал за это стать монахом.
Мартин. Да, мне было видение.
Ганс. Видение? Значит, все-таки святая Анна? Тогда зачем мать с отцом винить в своем постриге?
Мартин. Наверное, так было правильно.
Ганс. Нет, будет правильно, когда ты немного задумаешься об этом небесном видении, что соблазнило тебя на монастырь.
Мартин. Как это?
Ганс. А очень просто: надеюсь, что это и впрямь было видение, а не уловки и соблазны сатаны. Право, надеюсь, потому что думать иначе очень тяжело. (Пауза.) До свидания, сын. Жалко, что мы повздорили. Не нужно бы в такой день.
Пауза.
Мартин. Почему ты дал согласие, отец?
Ганс. Это на твой постриг?
Мартин. Да, ты же мог отказаться.
Ганс. Ну, видишь ли… Когда твои братья умерли от чумы…
Мартин. Ты что же, и меня тогда списал в мертвые?
Ганс. Прощай, сын. Вот, выпей-ка святого вина. (Уходит.)
Мартин держит в руке стакан, смотрит в него, потом медленно, словно впервые пробуя, пьет вино, Садится к столу, стакан ставит перед собой.
Мартин. А если я ошибся?
Действие второе
Интерьеры первого действия стремились выразить внутренний мир человека, зажечь среди темноты яркие, говорящие вещи. Теперь отдельные предметы приобретают более условный, более общий — и менее индивидуальный характер. Масштаб раздвинулся: уже не подсознание, а историческое время диктует поведение героев, и карикатура сменяет портрет, как в распространенных гравюрах того времени — у Дюрера, например.
На авансцене, в углу, появилась богатой резьбы кафедра.
Рыночная площадь в Ютебоге. 1517 год. К центру ее, украшенному флагами гостеприимных цехов, с громкой музыкой, под колокольный звон медленно движется процессия. Горят свечи, раздаются пение и молитвы, курится ладан. Во главе процессии на покрытой золотой парчой подушке несут папскую буллу. За ней проносят гербы папы и дома Медичи. С большим красным деревянным крестом появляется герой дня Тецель — доминиканец, инквизитор и прославленный своей ловкостью торговец индульгенциями. У него есть все, что необходимо церковному торгашу: густая копна седых волос, сильный, хорошо поставленный голос, вышколенный и отшлифованный в витийстве, и внушающее страх, притягательное обаяние влюбленного в свое дело специалиста по опоражниванию карманов бедных и сирых.