— Опять читаешь! — без перехода набросилась мать на Машу. — Что это? Учебник?

Маша сконфуженно взглянула на родительницу — врать она не умела.

— Что? — мгновенно завелась мать. — Опять?! Опять «Мастер и Маргарита»? Сколько можно? Лучше бы предмет повторяла!

— Мама, — тихо отозвалась Маша, без надежды на помилование, — ты же знаешь, я давным-давно все выучила. Я все знаю на «отлично».

— Все знаю… Она все знает! Чего ж ты при этом такая дура! — окончательно взорвалась мама и вдруг жалобно запричитала, ссутулив плечи и сморщив лицо. — Ты ж у меня не уродина, не ущербная какая. Чего ж тебе так не везет? Двадцать два года, и ни одного парня! Я в твоем возрасте уже тебя родила! У Татьяны Петровны дочь второй раз замуж выходит! А ты все дома сидишь и книжки про любовь читаешь. Может, на тебя кто порчу навел, сглазил? Сходила бы к какой-нибудь бабке, а? — Голос матери неожиданно стал молящим. — Я тут у сотрудницы адресок взяла. Она говорит: помогает. Сходи, доча, попроси, чтобы тебе венец безбрачия сняли.

— Мамочка, — обреченно скривилась Маша, — ну зачем эти глупости?

На один тоскливый, как желудочный спазм, миг ей стало невыносимо стыдно за собственную никчемность и ужасно жалко мать, родившую на свет пустоцвет.

И захотелось исчезнуть… Или заткнуть уши.

— Ну сходи, доця. Что тебе стоит? — елейно попросила мама. — Я тебе и денежку дам. Хорошо? — И, не оставляя Маше паузы для дальнейших возражений, вытащила из висящей на ручке холодильника сумки завернутые в бумагу гривни и суетливо выложила их на стол рядом с Машиным локтем.

— Ладно, — безуспешно попыталась сбежать та. — Я пошла. А то на экзамен опоздаю…

— Деньги не забудь, — уже строго наказала мать.

Смирившись с судьбой, дочь сунула бумажки в книгу и рванула в коридор.

— Ой, мама! — горестно всхлипнула она, в сто тридцать первый раз натыкаясь на старый безработный велосипед, подаренный родителями к ее пятнадцатилетию.

— Под ноги смотреть надо! — отозвалась мама.

Скрючившись пополам, Маша переждала мгновение острой боли и погладила будущий синяк.

У нее всегда было плохо с координацией движений. Она не умела танцевать и на велосипеде ездить так и не научилась, — удержав равновесие несколько секунд, тут же заваливалась в ближайшие кусты…

Но она старалась не думать об этом.

Она думала о реальных и литературных прототипах булгаковского Воланда, об оспариваемой многочисленными историками дате основания Киева, о целесообразности объединения языческих и православных праздников… Но только не о себе самой.

Зачем думать о грустном?

Некрасиво поругавшись с матерью Маши, ворон вернулся на Андреевский спуск и, облетев вокруг многобашенной гостиницы «Андреевская», выбрал одно из окон административной части, сдаваемой руководством под офисы платежеспособным фирмам.

«Ка-а-а-а-а», — по-мужски одобрительно крякнул он, и на этот раз с ним трудно было не согласиться.

Дама, восседавшая за начальственным столом, была настоящей красавицей!

Хотя и в идеально-дорогом ее костюме, и в узких очках в золотой оправе, перечеркивающих острое и опасное, как нож, лицо, и в величественных украшениях, безупречных с точки зрения вкуса, угадывалось, тем не менее, нечто странно бесполое, какое-то почти патологическое пренебрежение к собственной внешности. Подбирая одежду и аксессуары, эта дама наверняка до миллиграмма взвешивала в уме, насколько они подчеркнут ее статус и класс, ни на секунду не замыслившись над тривиальным «to be or not to be?» — «А пойдут они мне или нет?».