А Леха на следующий день закончил смену пораньше – и «клиент» под вечер какой-то вялый пошел, да и налопатили они с пацанами за трудовой день уже изрядно.

…После окончания игры на рынке всю добычу собрали в большой холмик на прилавке. Чего только в этой куче не было: и золотой перстень с большим, но безвкусным рубином, и золотые, и серебряные, с крестами и без, цепочки, и часы от «Полета» до «семи мелодий», и просто рублевая масса, включая два полтинника аж от 1924 года. Плюс немного долларов и марок триста «чухонки». Несколько необычным трофеем была вроде как платиновая и вроде как старинная табакерка…

Распределял добычу Юра Шатов – с залихватской улыбкой он разделил ребром ладони кучу-малу на две примерно одинаковые части, а потом каждую часть располовинил еще раз. Получились четыре кучки, и их стали разыгрывать через отвернувшегося водящего по старому «морскому» обычаю – кто-то указывал за спиной водящего на кучу и выкрикивал: «Кому?» – а водящий вслепую назначал владельца. И кому достался перстень, кому – мусор, а кому – финские марки, это уж как вышло. В общем, все было по-честному и без обмана – и впрямь, как у волшебника Сулеймана… (В первые лихие годы наперсточники делили навар действительно вот так – и по-братски и по-братански. Примерно так же, наверное, сотни лет назад казаки делили добычу на Дону. Никто не смел считать – кому сколько. Но пройдет совсем немного времени, и денег станет намного больше – вот тогда их и начнут считать. Так уж устроен человек – буханкой хлеба в голодное время ему бывает поделиться легче, чем снедью из набитого холодильника. Пока же дележка происходила так, что Лехе это все очень нравилось…)

…Насвистывая ламбаду, Суворов отправился в бар, рассудив, что если придет пораньше, то успеет занять рублевые места для себя и для Артема. Настроение у него было такое, что он шел почти не касаясь асфальта, – так хорошо у Лехи на душе бывало нечасто. Может быть, именно из-за своего беспричинно-солнечного настроения Суворов и не обратил внимания на неприметного молодого человека, последовавшего за ним в некотором отдалении от самого рынка…

У входа в новый бар водоворотилась толпа, но Леху на дверях уже знали, поэтому он уверенно протиснулся к дверям и шепнул крепкому парню, еле сдерживавшему народный напор:

– Ко мне друг подойдет где-то через полчасика, Артемом зовут, – впусти его!

– Нет проблем! – крякнул вышибала, плечом отжимая упрямо напиравшую людскую массу. – Ну куда, куда ты прешь?! Вот, прямо как за кипятком в Гражданскую… Чего?! Кого надо, того и пропустил!!!

…Шедший за Лехой понаблюдал за битвой у входа минут десять, а потом ловко и юрко прошмыгнул к вышибале, назвался Артемом и без препятствий вошел внутрь…

Алексей же тем временем пытался как-то обустроиться – пару раз он вскидывал пятерню, приветствуя каких-то смутно знакомых пацанов, но свободных мест, увы, не замечал. Наконец Суворов увидел, что у стойки вроде освободилось одно местечко, – Леха успел среагировать раньше всех, обнял высокий стул и начал соображать, как согнать рядом сидящего, чтобы освободить место для Артема. Ничего такого путного, чтобы согнать корректно и залегендированно, в голову не приходило, а жлобом Суворов не был. Поэтому он вздохнул и подумал: «Раз Темка после тренировки, значит, ему сидеть, а мне стоять». Леха хорошо знал, какими усталыми становятся все мышцы после спортзала. Он и сам еще время от времени ходил разминаться все в тот же клуб «Ринг» – в основном, стучал по мешку. Иногда ребята ему предлагали поработать и на ринге, но с условием, что бить будут только в корпус. Про Лехино увечье все в клубе хорошо знали и понимали: один не самый сильный удар в надбровье – и можно «скорую» вызывать. Суворов соглашался, а потом понимал, что все это – совсем «не та черемуха». На настоящие бои он смотрел с ностальгической тоской, но чувства свои скрывал под шутками. У него даже выработался особый стиль шуток – как у карлика, насмехающегося над своим ростом… Собственно говоря, Леха и в наперсточный бизнес нырнул не столько из-за денег, сколько из-за желания как-то круто переломить свою по-дурацки складывавшуюся жизнь. Он устал чувствовать себя увечным и вызывающим жалость.