— Тогда зачем же все это несла в такую даль? Неужели чтоб мне показать?

Она взмахнула длинными рукавами, будто крылья сложила.

— Да нет, Ярий Николаевич… Это уж я не стерпела и обрядилась, чтоб показать. А несла по другой нужде. Тут не все, самое тяжкое в Северном оставила, у Савелия Мефодьевича… Не помню, сказала вчера или нет. К нам чужой человек пришел, сказался от тебя, ученый…

Она еще говорила легко, весело, но тускнела на глазах.

— Я никого не посылал!

— Да весточку принес! Рукой твоей писано, мол, кланяюсь, примите товарища моего, Михаила Павловича. Сам-де прийти не могу… А вот, почитай.

Подтянула котомку, достала и подала бумажку, сложенную вчетверо.

Почерк был действительно его. и адресовано Углицкому Иринею Илиодоровичу, а написано обыкновенной шариковой ручкой, но что сразу бросилось в глаза — текст явно ксерокопирован, нет нажима, да и буквы очень уж четкие: скорее всего, добыли его настоящую рукопись и обработали на компьютере…

— Меня сразу сомнение взяло, — наблюдая за ним, проговорила боярышня. — Раз Клестя-малой был у тебя, выходит, знал ты, что батюшка в Напасе живет. Не стал бы ему писать. Да бабушка говорит, мол, вдруг он давно к нам вышел и заплутал, вот и шел долго.

— Добрая стала бабушка…

Вавила на реплику не обратила внимания.

— Сказал, от Воротилова на лыжах шел, это, как ни говори, по прямой токмо четыреста с лишним верст считается. Я посмотрела голицы его — и сотни не пройдено. А перед Введением ростепели дважды были, дождик принимался — зимы-то совсем худые стали. Наст в иных местах коня держал, за дровами как раз ездила. Батюшки нет, братьев не г, самим уголь жечь тяжко, так мы трубу наладили да дровами топим. Открыли дымы… По насту он бы в лохмотья свои голицы распустил — аи целехоньки. А бабушка говорит, давай присмотримся, пусть себя покажет.

— Меня так не признавала, — заметил Космач. — Все гнала из скита…

— Не сердись на нее, Ярий Николаевич, — заступилась Вавила. — Ложь на крыльях летит — правда ноги бьет. Да и человек-то от тебя, с весточкой.

— А, ну да… И как показал себя этот человек?

— Неделю в избушке ночевал. Помнишь, на смолокурне?.. Бабушка носила еду, а он неразговорчивый, зачем пришел — молчит. Попросился дров попилить, я сухостоя навозила… Два дня пилил. Затопит камелек, чтоб к вечеру не выстыло, и идет пилить. От нас-то не видать, мы и не ведали, что бедокурит. Избушка возьми и вспыхни — дым столбом встал, мороз… Пока бежали, уж и тушить нечего.

— Умышленно спалил.

— Кто знает?.. Тогда еще невдомек было. Пришлось его пустить в баньку. Она же старая совсем, продувает, и, видно, ночью каменку затопил и уснул — загорелась и банька.

— Ну, это уж слишком! Боярышня лишь плечами пожала.

— Михаил Павлович в исподнем-то и выскочил. Ч го делать? Не пускать же в новую баню… К Елизарию жить просился — тот не берет, мол, и у меня все попалит. А потом, как отдавать, раз от тебя человек? Вдруг да и в самом деле ты прислал непутевого?.. Одели его, обули, иконы из летовки убрали да поселили. А топить уж не давали ему — сами все, и трубу закрывали. Тут он немного отошел, разговаривать стал. Мне, говорит, Юрий Николаевич велел все ваши рассказы про старую жизнь описать на бумагу, для науки ему надо. Бабушка и сказала, мол, старая, памяти нет, и про свою-то жизнь все забыла. Тогда он ко мне, дескать, ты-то должна помнить, что старики рассказывали. А я ему, чего же Юрий-то Николаевич послал тебя записывать, когда сам все записал? Он тогда и говорит, будто ты бумаги свои всегда с собой держал, а тебя в милицию забрали, хотели в тюрьму посадить, но отпустили, и бумаги потерялись, милиция отобрала…