«Все дело было, — пишет Зина, — в дедушкиной невероятной подозрительности». И Зина… Обе Зины чувствовали себя в доме все более ненужными, неприкаянными — и все более душевно сходились между собой, и самые теплые строки воспоминаний Зины посвящены бабушке-тезке. Общее имя, считает внучка, определило и похожую судьбу — обе рано остались без матерей, без тепла. Какое-то время «две Зины» были в семье наиболее близки — и самые подробные, душевные воспоминания о бабушке, жене великого академика Лихачева, оставил не он, а внучка Зина: с самого раннего своего детства, когда она вертелась возле бабушки, и та не позволяла схватить раньше времени вкусную котлетку — бабушка Зина замечательно вела хозяйство, и обед был очень вкусный, и всегда в одно и то же время.
Зина хорошо помнит еще и сравнительно молодые годы бабушки, большой платяной шкаф в квартире на Втором Муринском, огромное количество платьев, летних и зимних шляп — бабушка была щеголиха, наряды шила у одной портной — Ирины Александровны, а шляпки — у другой мастерицы — Матильды. Бабушка всегда выходила из дому только в шляпках. Зина помнит ее «сногсшибательный» наряд: светло-бежевый костюм с прилагающейся чалмой.
С годами она все больше сил уделяла домашнему хозяйству, что становилось уже почти манией, все было заставлено банками с вареньем. Зина вспоминает, как однажды бабушка подала варенье гостю — академику Максимову, а оно оказалось с муравьями. Однако всю экономику семьи она держала в твердых руках, почти никогда, даже дома, не расставалась с ридикюлем, где были деньги и самые важные документы, прижимала его рукой.
Зина в молодости увлекалась «легким жанром» — играла на гитаре, пела песенки. Только бабушка одобряла ее страсть, особенно любила и часто просила исполнить чрезвычайно популярную тогда «белогвардейскую» песню «Поручик Голицын».
Дмитрий Сергеевич, конечно, такой «пошлости» бы не потерпел, и гнев его был бы ужасен — поэтому «подружкам» приходилось скрывать свои увлечения от него.
При всей его строгости — земных радостей он не чуждался. Любил вкусно поесть (на кухне с Зинаидой Александровной мало кто мог сравниться!), но презирал обжорство. И большую часть домашнего времени — работал. Стол его всегда был загроможден, и он многое там терял — от нужных документов до правительственных наград, — порой срывал досаду на ближних, хотя уделял общению с ними времени все меньше. И при этом — из последних сил продолжал свое главное дело, от которого ему уже было никуда не деться и которое мог делать только он. Даниил Александрович Гранин, с которым они тесно общались в Комарове, написал в своих воспоминаниях о Лихачеве: «Устало жаловался он на директоров библиотек, которые распродают раритеты, чтобы „помочь деньгами сотрудникам“. Со всех сторон обращались к нему, взывали: „Остановите вандалов! Сносят памятники! Нужны средства! Вырубают парки!“ Лавина просьб и обращений готова была погрести его. Как Сизиф, он продолжал толкать свой камень. Ему нельзя было помочь, можно было лишь сочувствовать безнадежности его усилий. Иногда он говорил мне: „Даже в случаях тупиковых, когда все глухо, когда вас не слышат, будьте добры высказывать свое мнение. Не отмалчивайтесь, выступайте. Я заставляю себя выступать, чтобы прозвучал хотя бы один голос. Пусть люди знают, что кто-то протестует, что не все смирились“».