— Ты шутишь.

— Колер просто восхитительный.

— Э-э-э... — сказал я, и она весело рассмеялась. Когда Джилли переехала жить ко мне, моя квартира была выдержана в строгом вкусе: белые стены, голубые шторы, старинная полированная мебель. Она не стала заниматься перестановкой, но Шаратон и Чиппендейл[2] перевернулись бы в гробу, увидев заново отремонтированную комнату, где стояли произведения их рук.

— Ты очень устало выглядишь, — сказала она. — Хочешь кофе?

— И сандвич, если дома есть хлеб. Она задумалась:

— Где-то должны быть хрустящие хлебцы. Джилли вечно сидела на диетах, это выражалось в том, что она просто переставала делать покупки. В результате мы все время ходили по ресторанам, и, естественно, эффект от ее диет получался обратным задуманному.

Она внимательно выслушивала мои рассуждения по поводу протеинов, содержащихся в яйцах и сыре, и со счастливым выражением на лице продолжала уплетать все подряд, заставляя меня усомниться в том, что ей действительно хочется обладать фигурой, достойной первого приза на конкурсе красоты. Она серьезно садилась на диету лишь в том случае, если действительно начинала полнеть, и тогда скидывала несколько килограммов. Она это могла, если хотела. Что, впрочем, случалось крайне редко.

— Как отец? — спросила она, когда я прожевывал очередную порцию хрустящего хлебца со свежими помидорами, нарезанными кружочками.

— У него сильные боли.

— Неужели врачи не могут их снять?

— Почему же. Сестра сказала мне сегодня, что через день-два все будет в порядке. Врачи больше не беспокоятся за его ногу. Рана заживает, и скоро ему станет легче.

— Ведь он уже не молод. — Я кивнул.

— Шестьдесят семь.

— В этом возрасте кости долго срастаются.

— Гм-м...

— Ты уже подыскал кого-нибудь на его место?

— Нет. Я сам решил остаться.

— Вот это да, — сказала она. — Впрочем, я могла бы и раньше догадаться.

Я вопросительно посмотрел на нее, перестав жевать.

— Тебя хлебом не корми, только дай доказать самому себе, что ты любое дело осилишь.

— Только не это, — с чувством сказал я.

— Ты не будешь пользоваться в конюшнях популярностью, — предсказала Джилли, — доведешь отца до сердечного приступа и добьешься колоссальных успехов.

— Первое — верно, второе — тоже, третье — мимо цели.

— Для тебя нет ничего невозможного. — Она с улыбкой покачала головой и налила мне рюмку превосходного «Шато Лафита» 1961 года, которым святотатственно запивала любую пищу, от черной икры до тушеных бобов. Когда мы стали жить вместе, я сначала решил, что все ее имущество состоит из меховых курток и ящиков с вином, которые она унаследовала от отца с матерью, погибших в Марокко при землетрясении. Куртки она продала, потому что пришла к выводу, что они ее полнят, а вино постепенно, по рюмке, исчезало из пыльных бутылок, за каждую из которых торговцы этим товаром готовы были заложить душу дьяволу.

— Такое вино — вложение капитала, — сказал мне один из них чуть не со слезами в голосе.

— Но должен же его кто-то пить, — резонно заметила Джилли, вынимая пробку из «Шеваль Бланк» 1961 года.

Джилли была богата благодаря своей бабке, оставившей ей наследство, и считала, что лучше изредка пить вино, нежели выгодно его продать. Она очень удивилась, узнав, что я придерживаюсь того же мнения, пока я не объяснил ей, что квартира заставлена бесценной мебелью, в то время как можно было с тем же успехом пользоваться современной.