Так. А наш Шах-Назарьянц? Шах-Назарьянц едет обратно в Баку. В арестантском вагоне везут Шаха. Позабыл про сон глава торгового дома, ворочается, вздыхает… А рядом по проволоке обгоняет его вагон-телеграмма: «Баку, ГПУ, уполномоченному Петрову…»

Давно за полночь, а упрямый Кривцов все еще сидит за письменным столом над таинственной шахматной диаграммой. Сказывается школа товарища Бориса: «Нет такого шифра, которого нельзя было бы расшифровать, когда того требуют интересы Республики!»

Новая загадка… Раз двадцать пожал плечами удивленный тов. Петров, получив эту телеграмму: «Во исполнение вашего распоряжения за № 3714/соч. сообщаю: дежурная телеграфистка ст. Ялама 10 ч. 07 м. 15/3 приняла телеграмму: 13 слов. «Тифлис — Комитет Краеведения — Борщевскому. Если не выехал, жди извещения. Я Ростов экстренно. Николай Утлин». Телеграфистка Тренева хорошо запомнила подателя: серое пальто, пенсне в черепаховой оправе, рыжеватая бородка. Совпадают приметы пассажира места № 11».

10 час. 7 мин.? — Но ведь труп обнаружен в Порт Петровске в 9 час. 40 мин. Может быть, опечатка в телеграмме… Надо запросить.

Не успел отдать распоряжения, — принесли вторую телеграмму: «Дополнительно сообщаю: Отправитель депеши за подписью Николай Утлин поездом № 6, в 11 час. 23 мин., того же 15 марта выехал Ростов».

Председатель распорядился послать сообщение в Ростов о розыске и наблюдении. Утлин жив. Но кто же тогда убит, и кто же убийца?

«Тов. Петров, прибыл труп убитого Утлина. Приедете посмотреть? Без вас не распаковывали. Что? Нет, фотографий нет. На месте вряд ли мог быть аппарат».

«Тов. Петров, к Вам Борщевский. По делу Утлина. Пропустить?». — «Да, да. Как раз кстати». Положил трубку. «Надо с ним поехать посмотреть труп. О, черт их дери совсем. Ничего не понимаю. Может быть, это и не Утлин совсем убит, а кто-нибудь, похитивший у него документы… Или Утлин убийца?… Нет, уж это кажется совсем дико. А впрочем, чего не бывает?»

Сейчас откроют ящик и вынут большую банку с заспиртованной головой. Страшно нервничает Борщевский: жутко видеть голову, а особенно голову того, кто был так дорог и близок! Нет, он не может смотреть, он закрывает глаза!..

«Ну, возьмите же себя в руки, товарищ! Вы должны понять, что от вашего опознания зависит многое».

Но что это? Не на что смотреть! Опознавать нечего. Голова в банке будто бы опалена огнем. На обнажившемся местами черепе отдельные клочки мяса. Нет носа. Ни признака бороды и волос на голове. Что это значит? Неужели не сумели законсервировать? Какое несчастье! Какое несчастье, — но делать нечего. Опознание невозможно. «Едемте, товарищ Борщевский».

Если бы кто-нибудь допросил мальчишку на станции Ялама, торговавшего чучхелой при проходе скорого «Баку-Москва», он, может быть, сумел бы рассказать, как высокий, в сером пальто, в пенсне, вышел из спального вагона, дал ему три рубля, — отправить телеграмму в Баку, — сдачи не надо — взял у него квитанцию, зашел в буфет и, когда тронулся поезд, сначала, как будто, хотел нагнать его, но потом, видно, передумал и, махнув вслед буферным фонарям рукой, спросил его о ближайшей гостинице.