Стекольщик, Виктор, Мишель, Ольга.

Стекольщик. Отлично. (Встает. Виктору.) А вам мне нечего сказать. Я на своем веку повидал умников, но чтобы таких… Которым чем хуже, тем лучше. Ему, можно сказать, ответы разжевывают и в рот кладут, так нет, он все делает наоборот. Вы испытываете какие-нибудь чувства к матери? Нет. А к невесте? Нет. Только к самому себе? Тоже нет. Что за бред? Как можно жить без чувств, черт побери! Не-ет, конечно, вы любите мать и невесту любите, но… НО… долг – по отношению к себе, к собственному творчеству, к науке, к партии или к чему-то там еще – превращает вас в существо особенное, исключительное и налагает запрет на радости семейной жизни, на страсти и привычки, закрывает лицо маской, а тело целлофаном. Плевать на чувства, чувства побоку, и вперед! Всем пожертвовать во имя святого дела, ради навязчивой идеи! Вот она – жизнь! Вас никто не собирается линчевать. Наоборот, для толпы вы – страдалец и герой. В тридцать лет, в тридцать три года вы, скорее всего, подохнете, подорвав здоровье этим вашим творчеством или изобретениями, от облучения радием, от вечных лишений и недосыпания, выполняя боевое задание, в застенках Франко или в застенках Сталина. Вам будут рукоплескать. Мать умрет с горя, невеста тоже, но это мелочи – толпе необходимы фанатики вроде вас, готовые отказаться от комфорта, забыть о жалости, иначе вы не сможете торговать этой вашей идеологической жвачкой. А ведь только этим вы и занимаетесь. (Копирует Виктора.) Нет, нет… я ничего не хочу, я ничего не могу… я ничего не чувствую… я ничто… оставьте меня в покое… уйдите… прошу вас… умоляю. Тьфу! (Мишелю.) Зажигай. Только чем вы лучше других?

Виктор. Что?

Стекольщик. Ну, чем вы заслужили право гнить в этой дыре?

Виктор. Я не знаю.

Стекольщик. Я не знаю, я не знаю… А, пропади вы пропадом!

Виктор. Я бы не отказался.

Стекольщик (Мишелю). Дай мне метр.