— И тебе тоже, и всем нам хватит, не кричи только, дитятко…

— Меня… Ты? Ты дашь мне?

— Дам, дитятко, — захлебываясь в слезах, шептала Марфа, прижимая к груди встрёпанную соломенную голову мальчишки.

Отец Ефим поднял голову и начал громко читать «Со святыми упокой».

Часовые повернулись на голос.

— Чего это он? Эй, урусут!

— Да тихо ты… — ответил ему напарник. — Это тот, в черном платье, жрец. Их трогать не велено…

— А, ну если жрец… — проворчал первый ордынец. — А чего он развылся?

— Кто же их разберет? — пожал плечами собеседник. — Наверно, обряд какой…

И протяжно зевнул.

Сильный и звучный голос отца Ефима раздавался над заснеженным берегом, над гладью замерзшей реки. Этот голос приходили слушать даже поганцы лесные — вятичи да меря, и иные возвращались в свои дебри, унося на шее крест. Сегодня он провожал своих злосчастных прихожан в последний путь, моля милосердного Бога и Матерь Божью не отвергнуть их, бежавших срама и поругания столь страшным путем. Голосом перекрывал последние стоны и вздохи, тихий влажный шелест стали, проходящей сквозь плоть, журчание крови из ран, шёпот прощанья. Приняли общее решение и те, кого привели ближе к утру. Ушла и его Алёнушка — от рук старосты Гервасия, который сам, последним вонзил нож в свою грудь. Только тогда отец Ефим замолчал. Они остались одни — он и матушка Ненила, среди остывающих тел соседей и прихожан.

— Ну что, отец, наш черед, что ли… — всхлипнула Ненила, расстегивая полушубок на груди.

— Матушка… — горько выдавил отец Ефим. — И ты туда ж…

— Прости, — опустила голову его супруга. — Забыла я — иерей, что кровь людскую прольет, отвергнется сана. До утра, стало быть, ждать… и муки смертные вместе примем… Хоть и невтерпеж мне, что Алёнка там одна…

— Ты меня прости, матушка, — обнял прижавшуюся к нему жену отец Ефим. Прошипел нож, разрезая кожу и плоть на шее, слева. Булькнула кровь из яремной вены, вздохнула попадья, благодарно взглянув в лицо мужу, — и осела к нему на колени.

Так он и сидел до свету, гладя ее волосы.

Только перед самой зарей, видно задремал чуток — привиделся ему дивный сон. Будто стоит на краю леса огромный старик. Весь словно в тени — только по левой щеке слеза ползет.

— Кто ты, господине? — спросил отец Ефим.

Медленно поднялась левая рука[133] — и в ней священник увидел маленькое, едва больше шапки, подобие своей церкви.

«Мне молились в храме, возведенном тобой».

— Никола… — прошептал отец Ефим. — Угодниче Божий, Никола, заступись, воздай за нас, грешных! За село свое, слышишь?!

Столь же медленно шевельнулась правая рука — и проблеск близящейся зари словно в кровь окунул клинок меча, сжатого в ней.

— Благодарю, благодарю тебя, святой Никола!

И в мгновение перед тем, как очнуться от раздавшихся за спиною воплей на нездешнем наречии, померещилось отцу Ефиму небывалое — будто на плечах у святого — медвежья голова с оскаленной гневно пастью.

Эбуген смотрел и не мог поверить своим глазам. Сто! Почти сто голов отличного полона, годного и валить лес для камнебоев, стрелометов, осадных башен, и тащить их к городским стенам, да хоть телами заслонять воинов Джихангира от стрел, каменьев, бревен, кипящей смолы, стали просто грудой закоченевшей мёртвой плоти. Сто голов! Его трясло, он чувствовал, что покрыт потом, невзирая на зимнюю стужу.