Джейн сказала: должно быть, какой-нибудь негодяй прослышал о смерти Зака, вломился в студию и забрал все.

Теперь я в этом не уверена. В голове крутится мысль: не сам ли он вернулся за вещами?

Из машины шагнула прямо в лужу. Склад за углом, на обветшалой улочке, изрытой колдобинами. Невысокое здание викторианской эпохи: сварное железо, пожарные выходы, маленькие окошки. Дверь с торца открыта, я вхожу. Тамбур выкрашен в ярко-розовый. Арочный проем ведет в главный коридор. Пахнет скипидаром, химикатами и мокрой землей. Жужжит пила, стучит молоток, издалека доносятся дребезжащие звуки поп-музыки.

Большинство дверей открыты. В первом отсеке старик с плоскогубцами сидит на корточках перед выпотрошенным креслом, в следующем – женщина в фартуке склоняется над заляпанной глиной печью для обжига. Прохожу мимо акварелиста, скульптора, работающего с металлоломом, девушки, создающей скульптуры из пластыря и булавок. Все слишком увлечены делом, чтобы их прерывать.

Музыка доносится из кухни – двойного отсека в середине коридора. Женщина с торчащими черными прядями разогревает в микроволновке еду. Мы уже виделись раньше. Она была на похоронах Зака. Возможно, что-то знает.

Я здороваюсь и объясняю, кто я. Она кивает. Ее зовут Мария, она вязальщица. Да, она приходила на похороны моего мужа. Кто-то сообщил смотрителю, он рассказал остальным, и она с подругой-скульптором Сьюзи решила пойти.

– Тут близко.

Я улыбаюсь, хотя ее слова больно ранят. Мария говорит о похоронах будто о походе в кино.

– Жаль! – добавляет она. – Такой был красивый, приятный мужчина!

Микроволновка звякает, женщина достает тарелку с разогретым цыпленком под соусом терияки. Я сажусь. Нужно быть осторожной. Я объясняю, что пытаюсь сопоставить кое-какие факты. К примеру, куда подевались все вещи из студии Зака. Мог ли их взять кто-нибудь из здешних?

Мария явно обескуражена:

– Тут все друг друга хорошо знают. Мы люди творческие, а не воры!

– Разумеется! Просто мне странно, что после Зака осталось так мало вещей.

Она качает головой:

– Зак всегда запирался. Дважды в год мы проводим день открытых дверей: показываем свои работы, продаем их, угощаем гостей вином. Зак никогда не участвовал. Сказал, что его картины никуда не годятся. Даже не знаю, как выглядела его студия.

– Странно!

– У Зака были такие красивые синие глаза!

– Взгляд у него был притягательный, – киваю я. – К нему кто-нибудь заходил?

Мария качает головой, продолжая жевать цыпленка.

– Нет.

– Здесь есть кто-нибудь по имени Ханна?

– Нет, никаких Ханн. По крайней мере, я такой не знаю.

– Он и правда ни с кем не общался?

Она поднимает палец, сглатывает:

– Постоянно печатал что-то на своем ноуте. Письма, что ли. Лицо у него было красное. Потом собрался уходить, и я спросила, все ли у него в порядке. Не могу не отреагировать, когда людям плохо. Я ведь добрая душа.

– Еще бы.

Она снова принимается за еду. Я смотрю на нее, она улыбается.

– Его студию снял фотограф, – сообщает она. – Очень достойный человек.

– Хорошо.

Мне хочется поскорее уйти, я думаю о закрытой двери Зака, о тщательно скрываемой им тоске. Торопливо выхожу из здания, спешу к машине. В ограждении из сетки – дыра, которую я не заметила раньше. Пролезаю через нее, встаю слишком рано и зацепляюсь за проволоку.