— Французские сардины! А это… это консервы — паштет из дичи. Бургундия. Это сделано в Голландии. Но как понять? Мясное или, может быть, молочное? Нарисована корова…

К ночи похолодало, вызвездило. Володя и Цветков лежали в ложбинке, глядели в небо, медленно переговаривались.

— Надо было еще хоть одного вскрыть, — устало и неторопливо говорил командир. — Все-таки картина неясная…

— Чего же неясная, очень ясная. У обоих сломан позвоночник, и сразу в нескольких местах. Голень, шейные позвонки. Они упали внезапно, машина нисколько не спланировала. Вход на уровне почвы, а все остальное зарылось или сломалось. Представляете силу удара? А как в рубку дверь заклинило? И весь фюзеляж в трещинах — сплошь. Пол выдавило внутрь, эти самые обручи, или как они, тоже потеряли свою форму. Да, кстати, а как вы увидели этот самолет?

— Довольно просто. У меня ведь бинокль есть. Осмотрелся и заметил что-то блестит. Потом оказалось — единственный не разбившийся иллюминатор, стекло. Поспим?

Но спать не хотелось. Погодя, услышав, что Цветков закуривает, Володя спросил:

— Константин Георгиевич, как вы стали врачом?

— Случайно! — со смешком ответил командир. — Я понимаю, чего вам хочется. Рассказа о призвании, верно? Что-нибудь жалостливенькое — увидел, как собачке переехало лапку колесом, наложил лубки, она ко мне привязалась и впоследствии спасла меня от разбойников, а я посвятил свою жизнь страждущему человечеству. Так?

Устименко неприязненно промолчал.

— Сопите, — сказал Цветков, — недовольны! Нет, мой молодой друг, все было не так. Жизнь куда сложнее жалостливых хрестоматийных историек. Хотел я попасть в одно учебное заведение, да не повезло, провалился с треском по основной дисциплине. Мозговал-мозговал, крутился-крутился и увидел вдруг невзначай слушателя Военно-медицинской академии. Прошел как зайчик, образцово-показательно, потом один старенький профессорчик со мной даже задушевно говорил о моих потенциальных резервах как лечащего врача. Очень расстроился, узнав, что хотел-то я быть не военным доктором, а военным командиром. Ну разумеется, впоследствии пробудился у меня к медицине интерес — если уж что делаешь, то делай не иначе, как великолепно…

Говорил он не торопясь, и Володе казалось, что рассказывает Цветков не о себе, а о другом человеке — знакомом ему, но не слишком близко. Рассказывает без всякого чувства симпатии, но с уважением, спокойно, думая и оценивая этого своего знакомого.

— Если бы еще наша хирургия стала наукой, — заметил он походя, — а то ведь, знаете ли…

— Что — знаете ли?

— Нет, с вами нельзя об этом, — опять усмехнулся Цветков, — вы еще в восторженном состоянии пребываете, вы из тех, которые после нормальной аппендэктомии способны произнести речь о потерянной было и вновь обретенной жизни…

— Ну, раз нельзя, то и не надо! — обиделся Володя.

— Ну вот, в бутылку полез, — зевая, сказал Цветков, — я ведь шучу. Впрочем, давайте спать, добрый доктор Гааз, завтра нелегкий день…

Утром у командира было такое лицо, как будто они ни о чем существенном с Володей ночью не говорили — командир и подчиненный, да еще и не слишком разворотливый подчиненный, который так толком и не управился с укладкой своих трофейных медикаментов.