– Ну, отец воевода, силен ты! Я то, дурень, над Лихаревым хохотал… Не хотел бы я с тобой в рукопашную встрять…

– Ну, сыне, какие твои годы… Тебе тридцать-то есть?

– В прошлом году двадцать исполнилось, – смущенно ответил Ондрюшка.

– Ишь ты, – покачал головой инок. – Двадцать, а уже пятидесятник и виски седые… Глядишь, к тридцати-то годам стрелецким головой, а то и тысячником станешь.

Авраамий не стал говорить, что он сам в восемнадцать лет получил от государя чин стольника не за красивые глазки, а за взятие рыцарского замка в Ливонской войне…

Корабельные пушки палили, разворачивались и, повернув другой борт, палили опять. Соловецкие пушкари, томившиеся бездельем, давно порывались открыть ответный огонь, но брат воевода строго-настрого запретил переводить зря огненное зелье. Собрав ратных начальников, Палицын говорил:

– Порох да ядра расстреляем, а попасть – не попадем. Добро, коли одно долетит. Только ворон насмешим. Десятникам накажите – по свеям из пушек не палить, порох беречь. Кто приказа не исполнит… – задумался Палицын, – того в батоги бить. Для первого раза – десять…

Свеи обстреливали стены еще дня два. Чугунные ядра, что проламывают борта галеонов, пронзают насквозь каракки и каравеллы, с единого выстрела топят баркасы, не долетали до обители, а достигшие, отлетали от стен, ровно горох… Один из кораблей, что, увлекшись, попытался подойти ближе, сел на мель, и его пришлось опутывать канатами и стягивать на глубокое место.

Стрельцы, крестьяне и мнихи, стоящие на стенах, только посмеивались. Наконец-то свеи угомонились. Уставшие за день пушкари и притомившиеся пушки спали, не мешая спать осажденным. Впервые за несколько дней иноки смогли спокойно провести Всенощное бдение и даже Крестный ход. Братии, во главе с настоятелем, пришлось протискиваться в живом коридоре. Из-за шума и многолюдства не сразу расслышали крики караульных…

Штурм начался с двух сторон. Из леса выдвигались колонны, несшие над головами огромные штурмовые лестницы. Когда супостаты приблизились, заговорили монастырские пушки, прорежая в наступавших дыры. Но свеи были упрямы – на место убитых и раненых вставали другие, лестницы, выпавшие из мертвых рук, подхватывали руки живых…

Авраамий, переходя по стене от одного участка к другому, матерился и уговаривал мужиков не высовываться и стоять не прямо на виду, а боком, чтобы мушкетерам было труднее целиться.

– Мать твою, куда лезешь! – орал брат воевода, оттаскивая от бойницы очередного дурака, позабыв, что сквернословить – грех, а духовной особе – грех вдвойне.

Но как ни старался келарь, то тут, то там, раздавались стоны и предсмертные всхлипывания. Хоть ты кол на голове теши, но пока рядом не убьют товарища да не искалечат двух-трех, уму-разуму не научишься. Скверный опыт, но когда учишься выживать, то по-другому – никак… Когда защищали Лавру, самые большие потери были в первые дни, пока не научились воевать.

Авраамий в который раз удивился прозорливости покойного брата Трифона, что обустроил башни не вровень со стенами, а выдвинул их вперед. Ядра, пущенные из пушек Никольской и Корожской башен, сметали вдоль стены свеев, ломали штурмовые лестницы, а северо-запад надежно перекрывал огонь из Успенской твердыни. Затинные пищали выбивали нагловатых мушкетеров, надеявшихся безнаказанно убивать защитников.