Я родился в замкнутом мирке, комфортабельном гетто, где сады обрамляла живая изгородь, которую стриг секатором садовник в комбинезоне, где обедать садились с белоснежными салфетками, за едой запрещалось разговаривать и класть локти на стол. В четыре часа Анна-Грета в халате и фартуке являлась в гостиную и подавала полдник — «шоколатинки» (так в Беарне называют булочки с шоколадной начинкой), которые мы макали в стакан молока, пока они не достигали консистенции рыхлой губки, или ломти венского багета с дольками темного шоколада «Пулен», в которые мы вгрызались, порой оставляя в них зуб. Тогда еще не импортировали из Италии «Нутеллу», но иногда нам давали смазанные маслом тартинки, посыпанные порошковым шоколадом «Бенко». Все это немного напоминало атмосферу закрытых парков и неспешных партий в теннис из «Сада Финци-Контини» Витторио Де Сики (1971). В этом фильме рассказывается о подъеме фашизма и о том, как война разрушает жизнь семьи. Для нас такой катастрофой, после двадцатилетнего затишья, стал май 1968-го; мои родители хвастались, что ездили к театру «Одеон» в своем сером «бентли» поглядеть на митинги протеста; они еще не подозревали, что дух свободы вскоре накроет их с головой и приведет к разрыву.

Выбиться в буржуа непросто, но есть и кое-что потруднее — деклассироваться. Я предпочитаю это слово слову «декаданс», от которого за милю несет фанфаронством. А правда, как лучше избавиться от привитой воспитанием вежливости, всяческих нелепостей и предрассудков, комплексов и чувства вины, от неловкости, косого пробора, свитеров с высоким кусачим горлом, блейзеров с золотыми пуговицами, колючих серых фланелевых брюк с острой стрелкой, самодовольства, снобизма и лжи? Выход один — потерять память. Французское государство уверяет нас, что делает все возможное, чтобы помочь гражданам подняться по социальной лестнице, но ради тех, кто катится с нее кубарем, оно не предпринимает ничего. Амнезия — вот единственный путь к спасению для разорившихся богачей. Мой отец, человек великодушный, много работал, чтобы дети не пострадали от краха «Беарнских курортов», случившегося в конце семидесятых. Как он ни старался, мы все же догадались о бедствии, обрушившемся на нашу семью, когда-то самую богатую в По. Смерть дедушки и бабушки и последовавшие за ней ссоры из-за наследства омрачили мое детство и отравили юность. Помню оскорбительный вопрос, который моя прабабка с материнской стороны якобы задала в присутствии моего отца, когда тот пришел представиться ей в замок Вогубер: «Он хорошего рода?» В тот же день графиня де Шатенье подвергла его своей знаменитой «проверке на фуа-гра»: горничная внесла блюдо с несколькими ломтиками деликатеса, который следовало дегустировать вилкой, не накладывая на хлеб, — иначе будешь навсегда причислен к разряду плебеев. Заранее предупрежденный моей матерью, Жан-Мишель Бегбедер с блеском выдержал испытание…

Минуло всего полтора десятка лет, и наше состояние превратилось в пшик. Бегбедеры от одной формы существования перешли к другой, из лагеря землевладельцев, вросших корнями в иллюзорную вечность, как деревья в парке виллы «Наварра», они попали в лагерь современных новых буржуа, горожан без роду без племени, суетливых мотыльков-однодневок, которые потому и спешат, что знают о своей недолговечности. Перебравшись из Нейи в Шестнадцатый округ Парижа, мы помчались вперед так стремительно, что оставили позади память, набрали дикую скорость, как люди, которым нельзя терять ни секунды; вернее сказать, мы сами создали новую буржуазию, не позволяющую себе роскоши интересоваться утраченным временем.