Судья стоял в резком, как огни рампы, свете новоорлеанской улицы в ожидании санитарной машины — он даже не возразил против вызова кареты «Скорой помощи», — и Лоурел впервые в жизни показалось, что он немного растерялся в непривычной обстановке — и не скрывает этого.

— Если ваш Кортленд и вправду знаменитость, пусть бы и сказал сразу, что все сойдет хорошо, — сказала Фэй. — Да и не такой уж он святой: я сама видела, как он шлепнул сестру пониже спины. Тоже мне святой.

Фэй сидела у окна, Лоурел стояла в дверях — они ждали в палате, когда судью Мак-Келва привезут из операционной.

— Да, сдержал он свое обещание, как бы не так, — сказала Фэй. — Обещал как-нибудь свезти меня в Новый Орлеан посмотреть карнавал. — Она поглядела в окно, — Вон он, карнавал этот, собирается. Только нам-то его не видать, отсюда и на парад не выберешься!

Лоурел снова взглянула на часы.

— Все отлично! Держался молодцом! — крикнул доктор Кортленд. Он вошел широким шагом, в халате, пот ручьями тек по лицу, сиявшему улыбкой. — Даст Бог, мы в этом глазу сохраним зрение.

В комнату вдвинули каталку, похожую на стол, к ней был привязан судья. Его провезли мимо обеих женщин. Глаза у него были забинтованы. Голову подпирали мешочки с песком, огромное, недвижное, как гора, его тело было туго спеленато простынями, чтобы он не мог пошевельнуться.

— Зачем вы мне не сказали, какой он будет? — выпалила Фэй.

— Все в порядке, он просто молодчина! — сказал доктор. — Сделали ему самый лучший глаз! — Он открыл рот и громко захохотал. Говорил он с таким возбуждением, с таким явным облегчением, как будто только что пришел с веселой вечеринки.

— Да тут и не разберешь, кто у вас запрятан под этими тряпками. Наворотили кучу с целый дом! — сказала Фэй, глядя на судью.

— Он еще всем нам покажет! Если только там все приживется, он еще увидит побольше, чем ожидал. Исключительный глаз!

— Да вы поглядите-ка на него получше! — сказала Фэй. — Когда же он опомнится-то?

— Ну, времени у него предостаточно, — сказал доктор Кортленд и вышел из палаты.

Под головой судьи Мак-Келва не было подушки, от этого старческая голая шея казалась еще длинней. Не только его большие темные глаза, но и нависшие брови и густые тени под глазами были закрыты непроницаемой марлей. И оттого что с его лица убрали все темное и все яркое, оттого что его губы от наркоза стали бесцветными, как и щеки, он казался неживым.

Палата была на двоих, но пока что судья Мак-Келва занимал ее один. Фэй уже успела улечься на второй кровати. Первая смена пришла на дежурство — сестра сидела у окна и вязала детский башмачок, машинально двигая крючком, так что казалось, она вяжет во сне. Лоурел ходила по палате, словно проверяя, все ли в порядке, но убирать пока было нечего. Казалось, они нигде. Даже то, что было видно из окна, походило на крыши любого города — тусклые, чем-то закапанные, и только кое-где поблескивали, как зеркальца, лужицы от дождя. Лоурел не сразу поняла, что отсюда виден мост, он смутно вырисовывался вдали, и движение по нему было почти незаметным, можно было принять этот мост за какое-то здание. Реки видно не было. Лоурел опустила штору, закрыв широкое белесое небо, отраженное в стекле. Ей показалось, что и сама затопленная сумерками безликая ничья палата — отражение всяких болезненных явлений в глазах судьи, из-за которых он попал сюда.