— Я… не умею, — лицо Березки угасло.

— А умела б, бросила всех и не почесалась. А ты… Пе-ре-воз-чик? Ты, предатель?.. А ты, лживый поп? А все вы? А ты, Выливаха, достойнейший кавалер, ну-ка, сыграй на ее жизнь.

— Чужим — не играю. Никогда не играл на чужое добро.

— Ну, и еще на всех этих. Ну! На двадцать лет этой дивчины. На двадцать лет Перевозчика, на двадцать — всех остальных. На всех, кроме попа, потому что он мечтал о царстве посмертном. Ну?!! Жалкая слизь человечья!

— Выливаха, — сказал Полочанин. — Долго еще она будет измываться над нами?

— А проигрыш?

— А достоинство, — сказал Полочанин.

— Согласен, — сказал Гервасий.

Смерть вскинула голову.

— Ты? Тебе же все равно ничто, ничто больше не поможет. Что тебе?

Выливаха расставлял тяжелые фигуры. И каждый удар донцем о доску был, как удар по крышке гроба.

— Что тебе до этого Полочанина? Что тебе до этого Перевозчика?

Гервасий подышал на донышко своего визиря: от злого глаза.

— Ты проиграешь. Ты никогда-никогда их не встретишь. Никто никогда не узнает.

Гервасий выравнивал шеренгу латников.

— Ты понимаешь, на что поднимаешь руку? На Мое величие!

"Горе и несчастье Рогачева" протянуло руку и взяло у девушки цветок.

— Ты помнишь царя Ивана? Я и тебе не дам забвения.

Красивые губы Выливахи вызывающе, дерзко улыбались, и не было, кажется, ничего прекраснее этой улыбки.

— Спасибо, — сказал он.

— Тогда — пропадай, — сказала Смерть, — ты, сеющий в сердцах этих… несчастных несбыточные надежды.

— А что, хлопцы, — сказал Выливаха, — пять минут надежды, разве мало?

Гребцы улыбнулись.

— Так пропадай, — сказала Смерть.

Латник ее визиря сделал два шага вперед. Выливаха двинул своего.

Как застрельщики сечи, как Ракута и Койдан под Крутогорьем, латники стояли в середине поля. Лицом к лицу.

…Неодолимо, как тьма-тем, как Литва на маленькое белорусское воинство, как море крестоносцев на три сотни воинов князя Давида, как османы на Косовом поле, как рыцари на Белой Горе, — двигались воины Смерти. И снова Выливаха почувствовал, что никто, никогда не может выиграть у силы, сидящей напротив.

Нечеловеческая, высшая, холодная и неумолимая рассудочность, никогда не ошибающаяся, воевала с ним. Это было страшно, как во сне. И Гервасий понял, что он, действительно, погиб.

— Поздно, Выливаха, — засмеялась, заскрипела Смерть. — Поздно даже с этой девкой. Поздно. Играть нужно в жизни. Хе-хе. И мое счастье, что вы, и особенно глупые бабы, не понимаете этого. Из корысти они отказывают бедным, но благородным, будто у них три жизни.

И неодолимо, как во сне, Смерть сразила слона Выливахи.

— А вы, когда они отказывают вам, ублажаете их подношениями. Будто ваши бусы стоят магнатских дворцов, будто ваша дешевенькая бирюза с дорогим поцелуем стоит кареты с шестью рысаками без поцелуя? Будто серебряное дешевое зеркальце, подаренное трепетным влюбленным, имеет в глазах такой ценность, в сравнении с загородной виллой, подаренной — безразлично кем, жеребцом или кастратом. Хе-хе.

Смерть смотрела то на Выливаху, то на Березку. Она злилась и, тем не менее, сокрушала оборону Гервасия, как хотела. И тот, несмотря на холодное спокойствие видел: все кончено. Он срезал слона Смерти и тотчас же потерял свою ладью и латника, угрожавшего шатру визиря. Выливаха взглянул на девушку, увидел ее лицо и пожал плечами.