Вот я и не просто Сергей Владимирович, а Сергей Владимирович у нас. Все-таки надо было уговорить Альку. Накануне Свиридов — по возможности небрежно — рассказал ей все о списке, начиная с задержки в аэропорту, и о первых последствиях.

— Что из «Спецназа» ты полетел, это очень хорошо, — сказала она задумчиво, — я еще тогда обрадовалась. А что вписался — это зря.

— А что такого?

— То, что вы сами себя и записываете. А никакого списка нет.

— Да, да, — кивнул Свиридов. Он узнал ее логику. — Что мне не нравится, того не бывает.

— Если хочешь.

— А тебе самой не интересно посмотреть, что там за люди?

— Я представляю.

Это высокомерие он ненавидел — почти так же сильно, как любил в ней все остальное.

— И что ты представляешь?

— Перепуганную кучу беспомощных людей, не умеющих ничего переживать в одиночку.

Он еле сдержался, чтобы не наговорить ей всякого. Трудно было представить, как она станет переносить его неудачи или болезни, если все-таки согласится.

— Слушай, а прикинь — я попал под машину. Ты мне тоже предоставишь подыхать в одиночку, чтобы не грузил?

— Ой, не начинай!

— Что не начинать?

— Передергивать. Если ты попадешь под машину и будешь после этого общаться только с калеками — я точно уйду.

И ведь уважала себя за честность, черт бы ее драл! Красивая, здоровая, победительная — таким легко презирать ундерменшей; таких и любят — а не робких, милосердных, сострадательных, шатаемых ветром, самих бы кто спас… Помочь может только сильный, и она вытащила бы его, если бы захотела; а предлагают свою помощь только слабые, покупающие себе любовь, — кто бы их иначе заметил? Он не стал ее уговаривать и, против обыкновения, Не позвал к себе. А она бы, кажется, пошла, — по некоторым признакам замечалось расположение; нечего, нечего. Дом инвалидов закрыт, все ушли в поход.

…Списанты переглядывались с застенчивой радостью. Так в больнице, в палате обреченных, где все двадцать раз друг другу надоели храпом, жалобами, стонами, родней с баночками и судками (причем эта родня вечно не знает, о чем говорить с обреченными, а сразу уйти ей неловко) — с гадкой радостью смотрят на каждого нового человека: нашего полку прибыло, теперь и на тебе клеймо! В отношении к новичку тонко сочетаются злорадство, сочувствие и даже стыдливая благодарность: присоединился, не побрезговал. Так все и смотрели друг на друга, хоть и не поняли до конца, в позорный список попали или в почетный; но у нас ведь разница невелика — как между лепрозорием и вендиспансером. Первое, конечно, трагичней, второе неприличней, но ощущения сходные.

— Ну что, коллеги? — неловко улыбаясь, сказал Свиридов. Обращение «коллеги», введенное в моду президентом, оказалось универсальным, как все безликое: так можно было обратиться хоть к студентам, хоть к сокамерникам, ибо в смысле главной профессии — проживания здесь — коллегами были все.

Ему поулыбались.

— Мы куда едем-то? — спросил он, оглядывая собравшихся и не замечая среди них, увы, симпатичных девушек: никакой страх не отбивал основного инстинкта.

— Не боись, пока не в тундру, — откликнулся мужичок-балагур лет сорока.