– Невидимые души наших предков, сейчас парящие в воздухе – о, вот моя стихия! – воздев вверх руки, восклицал Филадельфия. – Я чувствую их, я слышу, я могу беседовать с ними, ибо обладаю сверхъестественными способностями! – и указывал тоном, близким к обычному, деловому: – Положите даму на колоду сверху, а валета – под колоду. – Затем он снова изменял голос. – Души этих образов стремятся друг к другу, их символические воплощения желают соединиться в страстном порыве – так шепчут мне инфернальные вестники, и я не могу противостоять властности их тихих слов! Пусть же эти образы преодолеют то, что их разделяет, пусть они проникнут сквозь колоду, пусть окажутся вместе! Да будет так! Взгляните, взгляните – духи инобытия вняли моим призывам! Валет и дама уже вместе!
Понятно, о суперзрелищности трюка говорить если и возможно, то с трудом. Что до стола, то он как служебный аксессуар, безусловно, в этом фокусе использовался, но Филадельфия делал это строго умеренно и только "под трюк". Пространство над столом, конечно, живописалось динамикой, но за счет выполнения магических жестов пальцами и кистями, а никак не перемещениями карт. Так что вопрос о зрелищной поразительности собственно карточного действа здесь отпадает, даже не родившись. Хотя… Об одной удачной попытке (безусловно, стихийной) рассказать следует.
– Вы хорошо запомнили свою карту? – вопрошал Филадельфия зрителя из первого ряда. – Сейчас она внутри колоды, не правда ли? И вы, вероятно, полагаете, что она навсегда там погребена? Вы ошибаетесь. Незримый символ ее витает над нашими головами – он, мерцающий нездешним ореолом, призывает меня, указывает мне путь. Однако, опасаясь потерять ее – я вижу: вы правы, дорога к ней загромождена безумными тенями. Они мечутся, они хохочут, их ужимки омерзительны. Прочь! Не я, а мой металлический луч отыщет вашу карту. Швырните колоду к потолку!
Зритель сильно взмахивал рукой, а Филадельфия, моментально выхватив рапиру, делал длинный выпад, устремляя сверкающее острие в центр облака карт, кружащихся в воздухе. Затем он резко отшагивал назад – вблизи отточенного конца узкого длинного клинка красовалась карта зрителя. Она была наколота на рапиру! Прочие карты, падая, оседали на пол. Какая зрелищная красота!
Жаль, что другие карточные фокусы Филадельфии отстояли от этой шикарности неизмеримо далеко. Пожалуй, он и не возражал бы столь же эффектно использовать окружающее пространство еще раз, но он не был мастак придумывать оригинальные трюки, а рядом с ним не оказалось ценителя с тонким вкусом, который подсказал бы их ему.
Зато невиданных карточных зрелищ можно было ожидать от исполнителя, великолепно умеющего мыслить по-своему, а сверх того человека начитанного и изобретательного – от Каттерфельто, чьи просветительские лекции-представления пользовались в Лондоне такой популярностью, что шли без перерывов четыре года кряду, с 1780 по 1784. Безусловно, можно было ожидать, тем более, что в своих афишах он недвусмысленно обещал показать публике "силу грома, молнии, землетрясения, ветра и огня". Кому же карты в руки, как не ему?! А взять его выход! Необыкновенный, ударный, сразу покорявший публику: в темноте притихшего зала ослепительно вспыхивал светящийся изломанный разряд, взвивались клубы дыма – и из них перед аудиторией возникал Каттерфельто.