Беспорядочность половых связей и низкая санитарная культура пагубно отражались на здоровье. В XVIII в. Европу захлестнула новая мощная волна сифилиса. Немецкий естествоиспытатель И. Мюллер (1801—1858) утверждал, что тогда «низшие классы были совершенно заражены, две трети больны венерическими заболеваниями». Только в Кобленце выявили более семисот больных. Еще больше страдали такие центры мировой торговли, как Лондон и Париж, куда стекалось множество иностранцев. Сифилисом и другими венерическими заболеваниями были заражены почти все Бурбоны: Людовик XIV, его брат Филипп Орлеанский, Людовик XV и др. Болезнь мгновенно распространялась в среде проституированной богемы. Придворные танцовщицы Камарго и Гимар оставили всем своим любовникам, среди которых были принцы и герцоги, отравленную память. Герцогиня Елизавета-Шарлотта, которая сама была заражена мужем, отмечала: «Балерина Дешан поднесла принцу Фридриху-Карлу Вюртембургскому подарок, от которого он умер».

Осознание опасности происходило медленно, но постепенно стало давать результаты. Придворный врач английского короля Карла II Кондом ввел в обиход предохранитель, известный теперь как презерватив30. Эрцгерцогиня Мария-Терезия в Австрии занялась устройством приютов для кающихся Магдалин, куда добровольно и насильственно помещали заболевших, состарившихся проституток. Она же учредила комиссии целомудренности — так назывались тогда общественные комитеты по охране нравственности. Впрочем, деятельности комиссий недоставало элементарного сочувствия своим подопечным: основными мерами перевоспитания являлось отрезание длинных волос и осуждение проституток на подметание улиц. Реформистская церковь вместо реальной помощи тоже больше уповала на проклятия. «Если бы я был судьей, — говорил М. Лютер, — то колесовал бы этих каналий, жилы бы стал вытягивать из них». Падших девушек с барабанным боем обводили вокруг городской площади, наказывали публично розгами и с позором изгоняли. Но разорвать порочный круг репрессивными методами оказалось невозможно...

Последним аккордом эпохи абсолютизма оказалась Великая французская революция 1789—1794 гг. Ее значение было не только в свержении монархии. Стихия насилия и разрушения выплеснула наружу слепые и темные силы, развязала самые низменные инстинкты. В ожидании ареста и неминуемой гибели, сторонники различных партий спешили насладиться любовью: приговоренные в тюрьмах заводили мимолетные интрижки, устраивали попойки и развлечения. Опасность забеременеть не пугала женщин, она означала лишь отсрочку казни. Ревностные роялисты и их агенты превратили собственную агонию в «пир во время чумы». Один из них, пишет С. Шашков, забрался под деревянный помост на городской площади, чтобы разглядывать сквозь щели женские ножки. При дворе такая выходка встретила бы сочувственное одобрение, однако разъяренные пролетарии растерзали шутника на месте. Но жестокому времени приносились и поистине героические жертвы. Двадцатипятилетняя Шарлотта Корде проникла к вождю якобинцев Марату и заколола его кинжалом. Озлобленная чернь называла ее не иначе как потаскухой, а после казни помогавший палачу плотник подхватил отрубленную голову и влепил ей пощечину. Волна ропота и ужаса пробе- "жала по толпе при виде этого кощунства. Между прочим, тело Корде было освидетельствовано, и мстители Марата убедились в ее целомудрии. Тем не менее они яростно поносили ее память: теоретик анархизма Пьер Прудон называл Корде самыми бранными и неприличными словами.