– У Зинки Хрустальной похожее, кажись, в запрошлогоднем сезоне было…

– Не бреши, не было! Зинка шила красное гродетур и цвета бордо креп-жоржет! А такое она бы только в церковь на Пасху надевала!

– Данка, померь! Ежели не пойдет, так я себе возьму…

– Сейчас вам, курицы! – взвилась Данка, прижимая платье к себе. – А ну, руки прочь! Заляпаете еще!

– Померь, померь, померь! – наперебой закричали цыганки, и даже Яков Васильев, сердито поглядывающий на часы, не стал возражать. Немедленно из комнаты были выдворены в коридор все мужчины, включая попытавшегося спрятаться за занавеской Степку, и за дверью началась торопливая возня, ахи, шуршание расправляемой материи и команды: «Живот подбери!», «Не вертись!», «Гашка, тяни шнурки! Да не порви, дура, оно дороже тебя стоит!», «Данка, в плечах расправь! Ниже, ниже спускай декольте, не в таборе, небось!»

Кузьма, стоящий у стены, тихо, но очень отчетливо выругался. Цыгане испуганно посмотрели на Якова Васильева, однако тот даже не повернул головы. К Кузьме подошел Митро и, понизив голос, что-то начал ему втолковывать. Тот слушал, не отрывая взгляда от пола у себя под ногами. На его лице было непривычное жесткое выражение, наверняка он с удовольствием оборвал бы Митро, если б не старшинство последнего. К счастью, в этот момент открылась дверь «актерской», и цыгане дружно просунули головы в образовавшуюся щель.

– Ой! – сказал Кузьма.

– Вот черт, – буркнул Митро.

– Да-а-а… – задумчиво протянул Яков Васильев.

– Мать-Богородица и все угодники! – хором заорали братья Конаковы, и толпа мужчин с веселыми, восхищенными воплями ввалилась внутрь. Там так же восторженно гомонили цыганки, которые крутились вокруг неподвижно стоящей Данки, поправляя последние неровно лежащие складки. Малиновая блестящая ткань великолепно подошла ей, самым выгодным образом оттенив темный цвет лица и иссиня-черные, уложенные в высокий валик волосы. Узкий лиф подчеркивал тонкую талию и небольшую, еще полудетскую грудь, мягкие складки юбки, переливаясь и играя в свете лампы закатными, рубиновыми, пурпурными тонами, ниспадали к ногам. Данка, вся пунцовая, под цвет платья, взволнованно дышала, прижимая руку к слишком низко, по ее мнению, обнаженной груди, и была хороша как никогда. Варька поймала ее панический взгляд, молча протянула ей шаль, и Данка с облегчением замоталась в нее. Цыгане негромко рассмеялись.

– Ну, видали вы, ромалэ, такое… – с улыбкой начала было Марья Васильевна, но в это время хлопнула дверь, и в комнату ворвался Степка с вытаращенными глазами:

– Господа цыгане, там уж гости беспокоятся! Выход ваш давно уже… Ой-й-й, батюшки святы… Да-а-арья Степанна… Прынцесса незабвенная вы наша… Ну все, ослеп я до второго Христова пришествия!

– Что, прямо так и выйдешь? – вполголоса спросила Варька, приблизившись вплотную к Данке.

– А разве переодеваться время есть? – дернула та плечом, готовясь к новой ссоре.

Но Варька только усмехнулась и, вытянув из стоящей на столе корзины с цветами одну розу, аккуратно вставила ее в Данкин корсаж. Данка недоверчиво улыбнулась в ответ.