– И слава богу, что греха на душу не взяли… Ить она – жена, должность ее такая, мужика своего спасать. Может, в хутор ее отнесть, там бабы посмотрют?.. Подождь, Петро, а это кто там копошится? Тих-ха… Станишники, да тут в кустах ишо одна!

Обнаруженной Варьке было уже море по колено. Выскочив из краснотала и бешено растолкав казаков, она кинулась к неподвижно лежащим на дне оврага телам.

Настя по-прежнему обнимала Илью, оба они оказались без сознания, обоих нельзя было узнать из-за покрывающей лица запекшейся черными сгустками крови. Одежда на израненных телах висела клочьями. Пока Варька, давя рыдания, пыталась определить, живы ли, дочерна загорелый старик с серьгой в ухе хмуро спросил:

– Родня твоя, што ль?

– Бра-ат… Му-уж… Невестка-а-а…

– Брат-то вот этот? А тот – муж? Хм-м-м… Стало быть, вдовой осталась. Тот, другой-то, кажись, готов… Ты лучше не бежи смотреть, не дюже хорошо…

Варька даже не сразу собразила, что старик говорит о Мотьке, потому что как раз в этот миг поняла, что Настя дышит. Как можно бережней Варька стащила ее с Ильи, и в ту же минуту брат чуть слышно застонал.

– От как конокрада не бей, а через неделю встанет! – восхищенно заметил кто-то из казаков. – Што делать-то с имя будем?

Услышав это, Варька вскинулась, оскалила зубы на казаков так, что они попятились, и зашлась на весь овраг истошным визгом:

– Мало вам, собачьи дети?!. Мало вам, христопродавцы, ироды, убивцы?! Дожили, казаки, докатились – бабу невинную пырять! А давайте, давайте, сведите нас к атаману! Пусть поглядят люди, какие вы вояки лихие – в двадцать сапогов одну цыганку бить! И из-за чего?! Вон они, ваши одры вислопузые, чтоб им околеть, все целые стоят, кусты жуют, а что вы мне с братом сделали, с невесткой?! Ведь он, поди, и дотронуться до ваших кляч не поспел, а вы уж навалились, живодеры растреклятые, чтоб вас черви живьем сгрызли!!! Эх вы, казаки, с бабьем воевать смелые, да где вы свою совесть схоронили, вы скажите, я пойду ей цветочков принесу-у-у-у…

Тут Варьку оставили силы, и она хрипло завыла, повалившись навзничь и молотясь растрепанной головой о землю. Десять казаков растерянно разглядывали ее; затем начали тихо и смущенно совещаться. Когда Варька уже устала плакать и только судорожно всхлипывала, уткнувшись лицом в измятую траву, ее тронул за плечо дед с серьгой:

– Вот что, цыганка… Ты того… Не вой попусту, время-то идет… На ногах сюда прибегла? Иль на телеге? Одна иль со всеми вашими?

– Од-д-дна… В те-те-телеге… Чтоб тебе, вурдалак, до света…

– От, то хорошо! Эти-то двое, сама видишь, дышут ишо, так давай мы их тебе загрузим, и вези скорейча до своих, здесь напрямки можно, я короткую дорогу на Новочеркасск покажу. Авось, помогут дохтура-то. И на нас не зверись, мы ить тоже люди. Оно, конешно, срамотно бабу бить, так расстервенились, не враз собразили… А она прямо ж под палки сама кинулась и…

Варька, не дослушав деда, вскочила на ноги одним прыжком и кинулась вверх по склону оврага, чтобы подогнать ближе лошадей. Казаки перенесли Илью и Настю в телегу, проводили Варьку до развилки и, стоя у обочины, еще долго провожали глазами раскачивающуюся цыганскую колымагу. Варька этого не видела: она, глотая слезы и дорожную пыль, гнала лошадей. Остановилась она лишь на минуту – возле перевернутой телеги брата. Перерезав ножом постромки, Варька освободила гнедых, и те привычно побежали сзади. Ни рассыпавшихся с телеги узлов, ни сложенного шатра Варька поднимать не стала. О том, что мертвый Мотька остался там, в овраге, она вспомнила, лишь отмахав шесть верст.