Это был небольшой табор цыган-лудильщиков. У каждого шатра лежали сияющие на полуденном солнце медные котлы, валялись гармошки мехов, серые куски мела, стояли бутыли с кислотой. В шатрах виднелись перины с горами подушек, новая посуда. Голые грязные дети самозабвенно гонялись друг за другом по пыли. Мужчины с длинными грязными кудрями, падающими на плечи, все были в хороших крепких сапогах. Широкие кожаные пояса, жилеты и куртки оказались украшены серебряными пуговицами с грушу величиной. «Богачи…» – с уважением подумал Митро.
Но еще чудесней выглядели женщины. Никогда еще Митро не видел таких нарядов. Русские цыганки в таборах одевались, как простые бабы, и даже платки повязывали по-деревенски, разве что оживляли наряд яркой шалью. А эти… Пестрые, цветастые, широкие юбки с волнистой оборкой внизу – красота небесная. Из-под оборок видны грязные-прегрязные босые ноги… Разноцветные кофты с широченными рукавами – мешок картошки в каждый засунуть можно. Платки, затейливо скрученные жгутами у висков и сдвинутые на затылок, – ни одна русская цыганка не додумалась бы до такого. Из-под платков – коричневые от загара лица: такие черные рожи Митро видел лишь у Смоляковых… И – золото, золото… Тяжелые мониста у замужних женщин, кольца, серьги, браслеты… У крайнего шатра сидела старая, сморщенная, как чернослив, старуха, лоб которой украшала целая вязка, сплетенная из золотых монет. Поймав ошеломленный взгляд Митро, бабка улыбнулась беззубым ртом и помахала ему трубкой. Чубук ярко блеснул на солнце, и Митро убедился – тоже золотой. «Вот это цыгане… Ну и цыгане… А ведь цыгане! Вот бы наших в хоре так одеть! Юбки какие, мониста… А платки как вяжут, бабы проклятые! А шали! И все равно босые… Табор – он табор и есть, что наш, что болгарский… Чачунэ рома[47]!»
Подошел возбужденный, сверкающий глазами Петька Конаков, спросил:
– Ну, как они тебе, Трофимыч? Кони у них не на продажу, но они менять, кажись, согласны! Я им сказал, что у тебя пара вороных и серая кобыла с жеребенком есть. Про Зверя молчал пока, не знаю – будешь ты его менять иль нет. Вставай, Арапо, идем смотреть. Там один такой красавец! Серебряный! На мой глаз – трехлеток, бабки торцовые, ладненькие, и даже копыта не потрескались… Да что с тобой? Ты куда глядишь?
Митро буркнул что-то, отмахнулся от Петьки, как от надоедливой осы, и снова уставился куда-то в сторону. Петька изумленно проследил за его взглядом. Митро смотрел на соседний шатер, возле которого возилась с посудой какая-то девчонка. Конаков глянул на шатер, на девчонку, на всякий случай поискал глазами лошадей. Их поблизости не было, и Петька растерялся окончательно.
– Да на что ты смотришь, морэ? Идем, говорю, там кони! Эй, оглох? Что с тобой?
– Замолчи, – хрипло сказал Митро. – Посмотри, какая…
– Кобыла? Где? – завертелся Петька.
– Не кобыла, дурак! – Голос у Митро был чужой. – Чяери…
Ничего не понимая, Петька снова взглянул на шатер. Девчонка как раз выбрала нужный котел и, высоко подняв его в руках, рассматривала на солнце.
Ей было лет пятнадцать. Желтая юбка в огромных красных цветах не скрывала крутых, лишь недавно оформившихся бедер, из-под оборки виднелись стройные, покрытые налетом пыли ноги. Талию перехватывал обрывок шелковой шали. Полинявшая кофта обтягивала молодую, едва наметившуюся грудь, обнажала худые смуглые ключицы, между которыми висела на полуистлевшем шнурке большая золотая монета. Густые вьющиеся волосы частью оказались заплетены в косы, частью – завязаны на затылке узлом, а оставшиеся – больше половины – свободно рассыпались по спине и плечам. За ухо девчонки был заткнут пучок голубых фиалок. Солнце било ей прямо в глаза, котел сыпал бликами света на загорелое дочерна лицо и руки – тонкие, с маленькими ладонями.