Дед ждет внучек да старуху — не дождется; нет как нет! Дед и говорит сам себе:

— Да что за лукавый! Не приглянулся ли и жене парень чернявый? Сказано: от нашего ребра* не ждать нам добра; а баба все баба, хоть и стара!

Вот так мудро размысливши, встал он из-за стола, надел шубку, закурил трубку, помолился Богу, да и поплелся в дорогу.

Приходит к гороху, глядит: лежат его ненаглядные внучки — точно спят; только у одной кровь, как та алая лента, полосой на лбу видна, а у другой на белой шейке пять синих пальцев так и оттиснулись. А старуха так изувечена, что и узнать нельзя. Дед зарыдал не на шутку, целовал их, миловал да слезно приговаривал.

И долго бы проплакал, да слышит: в лесу шумит, трещит — идет Верлиока, ростом высокий, об одном глазе, нос крючком, борода клочком, усы в пол-аршина, на голове щетина, на одной ноге — в деревянном сапоге, костылем подпирается, сам страшно ухмыляется. Схватил деда и давай бить; насилу бедный вырвался да убежал домой.

Прибежал, сел на лавку, отдохнул и говорит:

— Эге, над нами строить штуки! Постой, брат, у самих есть руки… Языком хоть что рассуждай, а рукам воли не давай. Мы и сами с усами! Задел рукой, поплатишься головой. Видно тебя, Верлиока, не учили сызмала пословице: делай добро — не кайся, а делай зло — сподевайся*! Взял лычко, отдай ремешок!

Долго рассуждал дед сам с собою, а, наконец, наговорившись досыта, взял железный костыль и отправился бить Верлиоку.

Идет-идет и видит ставок*, а на ставке сидит куцый селезень. Увидал деда селезень и кричит:

— Так, так, так! Ведь я угадал, что тебя сюда поджидал. Здоров, дед, на сто лет!

— Здорово, селезень! Отчего же ты меня поджидал?

— Да знал, что ты за старуху да за внучек пойдешь к Верлиоке на расправу.

— А тебе кто сказал?

— Кума сказала.

— А кума почем знает?

— Кума все знает, что на свете делается; да другой раз еще дело и не сделалось, а кума куме уж о том на ухо шепчет, а нашепчутся две кумы — весь мир узнает.

— Смотри, какое диво! — говорит дед.

— Не диво, а правда! Да такая правда, что бывает не только с нашим братом, а водится и промеж старшими.

— Вот что! — молвил дед и рот разинул; а потом, опомнившись, снял шапку, поклонился куцему селезню и говорит: — А вы, добродею*, знаете Верлиоку?

— Как, как, как не знать! Знаю я его, кривого.

Селезень поворотил голову на сторону (сбоку они лучше видят), прищурил глаз, поглядел на деда, да и говорит:

— Эге! С кем не случается беда? Век живи, век учись, а все дурнем умрешь. Так, так, так!

Поправил крылья, повертел задом и стал учить деда:

— Слушай, дедушка, да учись, как на свете жить! Раз как-то вот тут на берегу начал Верлиока бить какого-то горемыку. А в тé поры была у меня за каждым словом поговорка: ах, ах, ах! Верлиока потешается, а я сижу в воде, да так себе и кричу: ах, ах, ах!.. Вот он, управившись по-своему с горемыкою, подбежал ко мне да, не говоря худого слова, хвать меня за хвост! Да не на таковского напал, только хвост у него в руках остался. Оно хоть хвост и невелик, а все-таки жаль его… Кому свое добро не дорого? Говорят же: всякой птице свой хвост ближе к телу. Верлиока пошел домой, да и говорит дорогою: «Постой же! Научу я тебя, как за других заступаться». Вот я и взялся за ум и с той поры — кто бы что ни делал, не кричу: ах, ах, ах! — а все придакиваю: так, так, так! Что же? И житье стало лучше, и почету от людей больше. Все говорят: «Вот селезень — хоть куцый, да умный!»