Беспечный нрав, в руках гитара, одежонка худая, но юн да пригож — конечно, везде ему были рады, и несколько дней он напропалую веселился в мавританской столице и ее окрестностях. Чаще всего бывал он у фонтана Авельянос в долине Дарро. Еще с мавританских времен это излюбленное место веселых сборищ гранадцев, и здесь любознательный студент во все глаза изучал женскую прелесть; на это у него всегда хватало прилежания.

Он присаживался со своей гитарой, сочинял песенку-другую на забаву щеголям и щеголихам, потом наигрывал танец, а танцевать в Андалузии все и всегда готовы. Сидя так однажды под вечер, он увидел, что к фонтану идет приходский священник и все приподнимают перед ним шляпы. Он, видно, был здесь знаменит — если не святостью, то благоутробием; плотный и румяный, он пыхтел и отдувался — от жары и от трудов праведных. Время от времени он выуживал из кармана мараведис и с особым значением подавал его нищему. «Ах, отец наш милосердный! — раздавалось кругом. — Живи и здравствуй, дай тебе бог скорей стать епископом!»

Подъем в гору давался ему нелегко, и он мягко опирался на руку служанки, должно быть, избранной овечки этого любящего пастыря. Ах, что это была за девушка! Андалузянка с головы до пят: от розы в волосах до крохотного башмачка и ажурного чулочка; андалузянка по всей стати, в каждом изгибе — сочная, наливная андалузянка! Но такая скромная! Такая робкая! С опущенным взором внимала она благочестивым речам падре, а если и кидала взгляды по сторонам, то тут же спохватывалась и потупляла очи долу.

Добрый падре благосклонно оглядел сборище, важно уселся на каменной лавке, и служанка мигом поднесла ему искристый стакан воды. Он степенно и со вкусом прихлебывал, заедая питье ноздреватым пирожным из взбитых белков, столь лакомым испанским гурманам, а возвратив стакан служанке, потрепал ее по щечке с отцовской нежностью.

— Ах, славный пастырь! — шепнул про себя студент. — Как бы пробраться в твое стадо — поближе к этой овечке!

Но такой благодати ему пока не выпало. Напрасно он пустил в ход все обаяние, пленившее стольких сельских священников и деревенских красоток. Гитара его звенела и плакала, напевы брали за душу, но тут священник был не сельский, а красотка не деревенская. Служитель Божий явно не любил музыки, а скромная девица ни разу даже глаз не подняла. Недолго они и пробыли у фонтана — добрый падре заторопился в Гранаду. Перед уходом девушка робко глянула на студента, и сердце его рванулось за нею.

Они удалились, а он начал расспросы. Падре Томас был гранадской святынею, зерцалом праведности: час в час он восставал от сна, прогуливался для аппетиту, час в час трапезовал, вкушал сиесту, играл вечерами в тресильо с любимыми дщерями церкви, час в час ужинал и удалялся на покой, дабы набраться сил на завтрашний день — точно такой же.

У него были гладкий, откормленный мул для разъездов, осанистая домоправительница, мастерица стряпать лакомые кушанья, и излюбленная овечка, которая взбивала ему на ночь подушки и приносила поутру шоколад.

Прости-прощай, веселая и беззаботная студенческая жизнь; раз только искоса глянули ясные глазки — и погиб человек. День и ночь видел он перед собой ее одну — самую скромную девушку на свете. Он отыскал особняк падре. Увы! В такой дом бродячему студенту вроде него ходу не было. Достойный падре не имел к нему никакого сочувствия; сам он не бывал Estudiante sopista