Я кивнула. Мы оба знали, что звонить я никогда не стану.

Через час Пашка выволок на лестницу последние коробки с нашим имуществом. Я прошлась по квартире, проверяя, закрыты ли окна и выключен ли газ. На всякий случай перекрыла воду в туалете. Все? Ну, вроде все.

Я поправила завернувшийся коврик в коридоре, задвинула в угол одиноко стоявшую посреди прихожей табуретку и заперла дверь — навсегда.

Во дворе Машка с Павликом вталкивали в машину узлы с нашим барахлом. Сашка с Сенькой на руках уже сидели в кабине «Газели».

— Присядем на дорожку? — предложила Машка, кивая на стоящие на асфальте коробки.

Мы присели.

— Чего он приперся-то? — спросила она.

— Камеру забрать, — ответила я. В сущности, это была чистая правда.

Мы сели в машину. Павлик газанул, и перегруженная «Газель» медленно вырулила со двора.

Я в последний раз посмотрела на дом, в котором мы с Сашкой прожили последние пять лет. Машина повернула, и дом скрылся из виду. Мне вдруг стало легко. Может, на новом месте у меня начнется совершенно новая, прекрасная и удивительная жизнь? Почему бы и нет.

Беременность протекала замечательно. Профессор, наблюдавший Люду, каждый раз во время осмотра восхищенно прищелкивал языком: «Великолепно! Ваша беременность просто для учебных пособий». Люда всегда думала, что все профессора — тщедушные старички с пергаментной кожей, длинными седыми бородами, которые обращаются к окружающим не иначе как «сударь мой» и «голубчик». Но этот профессор был вполне себе нестарый, плечистый дядька под два метра ростом. Никакой бороды — ни длинной, ни короткой — у него не было, зато имелись дорогущие очки, сквозь стекла которых он смотрел на Люду внимательными серыми глазами. При осмотре профессор напевал себе под нос что-нибудь из репертуара группы «Ленинград» и называл Люду вовсе не «голубушка», а, напротив, «звезда моя». Профессор был ею чрезвычайно доволен, говорил, что такой талант к материнству нельзя закапывать, и предлагал Люде наладить производство детей в промышленных масштабах. В шутку, конечно.

Несмотря на отсутствие осложнений и течение беременности как для учебника акушерства, за неделю до предполагаемой даты родов Люду положили в клинику.

Клиника отличалась от родильного отделения в сердобской городской больнице примерно так же, как фанерный кукурузник времен Первой мировой от аэробуса последнего поколения.

В сердобском родильном отделении были щелястые окна, из которых вечно дуло, серое постельное бельишко с прорехами и санитарка Раиса Ивановна, которой, вообще-то, не в больнице работать, а в колонии строго режима надзирателем. Порядки тоже были вполне себе тюремные. Не разрешались посещения, цветы, домашняя одежда и еда. Все женщины ходили в страшенных больничных халатах и драных клетчатых тапках (почему-то сплошь сорок второго размера) и питались вонючей баландой с больничной кухни. Иногда баланда была серая, иногда — розовая. Розовая в меню шла под грифом «борщ», серая — «суп».

Посещения, еда и одежда «с воли» запрещались не просто так, а из санитарно-гигиенических соображений. «К вам только пусти! — объясняла Раиса Ивановна непонятливым. — Натащат заразы всякой, а потом сами же первые будете жаловаться, что дети больные! Вот пойдете домой — там своих детей заражайте, чем хотите: хоть чумой, хоть дизентерией, хоть холерой на палочке! Мы за это не отвечаем. А в медицинском учреждении — не положено!»