Я остановила такси и поехала следом. Ехать пришлось недолго. Отделение милиции находилось за углом. Я стала рассчитываться. Удобных денег не было, шофер долго ковырялся, отыскивая сдачу. Я не стала ждать, выскочила из машины. Алексея нигде не было видно, его уже увели.

В помещении ментовки тоже было пусто. За окошечком сидел белобрысый лейтенант.

– А куда вы дели писателя? – спросила я.

– Мы никого никуда не деваем. Что вы хотите?

– Я свидетель. Алексей не виноват. Он очень талантливый. Таких людей надо беречь. Вы просто не знаете…

– Знаем, и очень хорошо. Его за эту неделю третий раз приводят. И каждый раз он не виноват.

– Он просто не терпит лжи и фальши, – сказала я. – Он протестует. Чистая натура.

– А вы ему кто? Адвокат?

– Я ему всё. Кто у вас главный?

– Степанов.

– Пустите меня к Степанову.

– Он на выезде. Ждите.

Я села и стала ждать.

На каком выезде Степанов? Может быть, у своей любовницы. Сколько мне ждать?

Сколько надо, столько и буду.

Я села на жесткое деревянное кресло и погрузилась в ожидание как в анабиоз. Мало того что он пьяница и бабник, он еще и дебошир. Как будто нет порядочных парней. Но порядочные – как правило, серые и безликие, это так скучно.

Вокруг меня – стены, выкрашенные дешевой зеленой краской, ничтожная мебель… Убогая атмосфера казенщины. Хотелось отсюда вырваться, но я сидела. Ждала.

Чего, спрашивается?

Я вышла замуж за москвича и переехала из Ленинграда в Москву. Мне было двадцать два года.

Первое время мы с мужем жили у его родителей в коммуналке. Родители – комсомольцы тридцатых годов, идейные, бескорыстные, а значит, бедные. Грубая прямая бедность глядела изо всех углов. Революция ничего им не дала. Само собой разумелось, что они должны революции, а революция им не должна ничего. И даже говорить о материальных благах считалось неприличным.

Тем не менее нам с мужем надо было как-то строить свою жизнь, покупать кооперативную квартиру, рожать детей – все как положено.

Это были времена застоя. Все делалось по блату. Моя знакомая научила меня доставать хорошие продукты. Надо было спуститься в подвал магазина, подойти к рубщику мяса, заплатить ему деньги в обход кассы, и он отрубал кусок мяса невиданной красоты: свежий, розовый, с маленькой круглой сахарной косточкой, как на натюрмортах голландцев. Бери и рисуй.

А наверху в мясном отделе стояла очередь, и им оставались заветренные кости.

Я принесла мясо домой. Свекровь спросила:

– Где ты его взяла?

– В соседнем магазине. В подвале. Хотите я вас научу?

– Не надо, – строго отказала свекровь. – Я не за тем создавала свою страну, чтобы разворовывать ее по подвалам.

– Другие разворуют.

– Пусть. А я встану в очередь, как положено.

– И вам достанутся кости.

– Пусть.

Она не хотела предавать свои идеалы. Для нее двойной стандарт был невыносим.

Тогда я думала, что она просто зашоренная дура, идеалистка. А сейчас я понимаю: ее жизнь, вернее их жизнь, была чище, чем моя и таких как я. Они (комсомольцы тридцатых годов) ели плохое мясо, но спали на чистых простынях, выражаясь фигурально. Их дурили, а они верили.