«Эдвард — очень хороший человек», — сказал о тебе Валентин, — сообщила мне позднее Дженни и добавила: — Он обо всех так не говорит, я очень ценю его мнение, он умный мальчик».

Я думаю, я не очень хороший человек, или был хорошим, да быть им перестал, домучили меня-таки люди, заставили принять их закон. Или я и не был хорошим. Я способен на доброе, но и на очень злое способен тоже. Валентин же умер совсем недавно, не дожив один день до Рождества, ему было тринадцать лет, умер от рака, не помогли лучшие в мире доктора. «Те, кого любят боги, умирают молодыми».

Уже через год после описываемой сцены в саду он внезапно захромал, и после анализов и медосмотра врачи нашли, что у него рак, и семья переехала в Калифорнию, в лучший, чем в Нью-Йорке, климат. Валентина лечили, и надежды сменяли одна другую, и казалось, есть еще несколько надежд, и тут он умер.

Жаль мальчика? Да. Обычный ужас жизни. Не повезло Валентину.

Я пока еще жив. Если существует «тот свет», мы встретимся с Валентином и будем там друзьями. У нас явно родственные души.

Тогда же мы, ничего не подозревая, стояли и сидели в цветущем саду. Все деревья цвели, за исключением магнолиевого, оно уже облетело. Изабэл говорит, что вечером придет на парти с детьми и принесет русскую еду тоже — она купила икру и водку.

— Я всегда одна, — говорит Изабэл не то Бриджит, не то Дугласу, а скорее всего мне. — Я никуда не хожу, вот только к Дженни по соседству, когда она устраивает парти.

Говорит и грустно уходит по дорожке в свой дом.

Бывают особые моменты в жизни, запечатлевающиеся в памяти куда сильнее всех прочих. Я запомнил Дженни именно в тот день, хотя сцен в саду было множество, мы ведь провели там вместе два лета, две весны и одну осень. Я сидел все еще одурманенный травой и чувствовал к Дженни необыкновенную нежность. Нежность к ее шейке, ручкам, этим испачканным в траве босым ногам. Нежность к ее друзьям, к близким людям, отбывающим со мной вместе срок на земле. К ней, одной из них.

И оказывается, ее гребенки того же цвета, как и глазки. И вышивка на ее индейском платье, и туфли с длинными тесемками, завязывающимися вокруг лодыжки, были того же цвета. На платье были нашиты маленькие зеркальца, много-много зеркалец вшили индейцы, и, когда Дженни двигалась, от нее разбегались солнечные зайчики. «Какая же она совсем молоденькая!» — подумал я.

Потом мы ели на террасе приготовленные Дженни стейки и пили красное вино. Над едой кружились осы, и ос боялись все, даже панк Дуглас, все, за исключением меня. Моей мужественностью и хладнокровием в обстановке осиной опасности Бриджит и Дуглас восхищались, а Дженни сказала ехидно, явно надо мной подшучивая, что я стоек, как настоящий революционер. Дальше она стала отпускать колкости о буржуазном обществе, и мол, как же мы будем сосуществовать, она ведь очень буржуазная девушка. Я не мог даже ответить, был все еще очень stoned и только смущенно улыбался.

Бриджит и Дуглас стали собираться, они должны были еще прийти вечером на парти. Дженни пошла их проводить. «Я произнесу спич, когда вернусь, — сказала она пьяненьким голосом. — Мне нужно еще бокал красного вина».