Сумароков отъехал, и следом из переулка появился другой человек с поднятым воротником и мохнатой шапке на глаза. Дверь подъезда открылась на писк открывающего устройства в его руках, и он вошел внутрь. Дверь закрылась автоматически. В лобби с обеих сторон без особого интереса наблюдали за ним два глаза видеокамер. Человек усмехнулся и прошел без задержки к лестнице.

В квартире он так же хорошо ориентировался, как до этого Сумароков, хотя оба были здесь впервые. Он двинулся прямо в гостиную.

Привязанный к стулу банкир напряженно ждал, когда откроется лицо нового визитера, а тот не торопился: отвернувшись, разматывал шарф, снимал шапку, но перчатки оставил на руках. И пальто не снял.

Наконец он повернулся к Либкину.

— Георгий Георгиевич! — пораженно воскликнул он, не зная, куда отнести его появление: к лучшему или к худшему для себя. Палач или освободитель?

— Вы уже узнаете меня? — с насмешкой спросил Момот.

— Немедленно развяжите, — прежним барским тоном потребовал Либкищ решив, видимо, сразу определить ситуацию для себя.

— Незачем, Вениамин Борисович. Я зашел всего лишь попрощаться.

— Где моя семья?

— Там, где вы определили ей место. В аду.

— Я не понимаю вас…

— И не собираетесь. Подобные вам возомнили себя вершителями судеб, серыми кардиналами общества, сила денег возвеличена вами, этим вы развратили молодое поколение. И каково вам сейчас? Как собираетесь откупиться? Мне всего хватает без вашего откупного.

— Прекратите этот бред! — повысил голос Либкин. — Не вам состязаться со мной, мне и ваш Гречаный не указ.

Он все еще верил в справедливость, которую сам насаждал, справедливость сильного над слабым, в силу клана, когда можно пинком ноги открывать дверь в кабинет главы страны, решать за него, где развязать войну и где связать чуждые другим интересы.

— Не то время и место, Вениамин Борисович, — насмешливо отвечал Момот. — Сейчас я банкую. Вам назначен последний робер.

Либкина пробрал холодный пот. Этот человек уверенно посягает на святая святых мироздания, и бесполезно говорить с ним на общепринятом языке, он сам считает себя властителем судеб. Говорил он своим единомышленникам: Момота надо немедленно убрать…

Судорожным движением мышц лица Либкин заставил себя взять в руки, подчиниться, чтобы выгадать жизнь. Что-то дьявольское было в его перерождении. Инстинкт диктовал: этот человек пришел с заранее готовым решением, и торга не получится. Только хитрость, только гибкость ветки под тяжестью снега.

— Что вы от меня хотите? — спросил он. Семья отошла прочь.

— Сначала выговориться, — сел в кресло напротив Момот. — Помните, одиннадцать лет назад я умолял вас, президента могущественного банка, помочь выпустить мою книгу?

— Не помню. Просили денег все.

— Еще бы. Вы даже не читали моих просьб, дальше вашего помощника они не шли. Это политика, Вениамин Борисович. Зачем людям новые книги? Каждая новая книжка — глоток свежего воздуха. Когда Россия голодала, вы ссужали ворам и поставщикам гнили деньги под льготные проценты и драли втридорога с отечественных производителей; когда умирала ее духовность, вы спонсировали миллионы на конкурсы стриптизерш. Вы холодно и расчетливо ждали, когда выдохнется держава, чтобы задушить Россию, согласно теории Карла Маркса, своим масонским капиталом-удавкой. Не вышло, Вениамин Борисович, в очередной раз. Дух россов сильней ваших фарисейских потуг. Одиннадцать лет назад я продал квартиру, залез в дикие долги, но книга вышла. Благодаря ей люди стали учиться распутывать ваши мерзкие делишки. Желание читать у людей вы не отшибли.