— Что-то ничего слышно о Патриции? Почему она не звонит? Может, нам позвонить ей? Надо же знать, как там Бабетт… и мальчики…

Мы опять замолчали, взяли чашки и зажгли сигареты, хотя большинство уже давно бросили курить. Симон встал, подошел к холодильнику, вынул бутылку водки, шесть замерзших стаканчиков, с глухим стуком поставил их на стол и разлил водку. Михел облокотился о стол и спрятал лицо в ладонях. Я тихо спросила Симона, сообщили ли матери Эверта о случившемся. Он кивнул и добавил, что она, вероятно, тоже в больнице.

Мы услышали, как открылась входная дверь. Анжела вскочила на ноги и вышла в холл.

Мы затаили дыханье, стараясь не смотреть друг другу в глаза.

Рыдания матери Эверта пронзали мою душу. Плач шел из такой глубины и звучал именно так, как я и представляла себе крики отчаянья. Одним глотком я выпила свой стакан, надеясь, что обжигающий алкоголь развеет охватившую меня щемящую тоску. Симон, не глядя на меня, опять наполнил мой стакан.

Патриция вошла в кухню и открыла рот, чтобы сказать что-то, но смогла только вскинуть руки и покачать головой, по щекам у нее покатились слезы. Эверт не выжил в пожаре. Бабетт все еще без сознания, но состояние стабильное. Люк и Бо в порядке, их оставили в больнице еще на одну ночь понаблюдать. Она показала на коридор, откуда все еще раздавался душераздирающий плач матери Эверта.

— Я не могла оставить ее там одну… Это ее единственный сын…

Симон обнял ее и мягко усадил на стул. Соседка, пробормотав, что ей нехорошо, выбежала из кухни. Я отправилась туда вместо нее и следила за тем, чтобы кофейная машина продолжала урчать, руки у меня были заняты, и это помогало мне справляться с отчаяньем. Я боялась, что иначе просто не выдержу и убегу из этого дома, наполненного горем. Хотя в драме, случившейся с этой семьей, я и казалась себе беспомощным зрителем, посторонним наблюдателем, но я не могла покинуть их. Мы были друзьями. Одна из нас за ночь лишилась и мужа, и крова. Мы должны были быть здесь, и только здесь.

— Сегодня у тебя есть все, а завтра — ничего, вот как бывает, — пробормотал кто-то. Мы могли говорить только банальности. Но по домам не расходились. Мы как могли откладывали встречу с внешним миром на потом. Казалось невозможным говорить об этой трагедии с другими людьми. Стало слышно, как на улице дети шли в школу. Звуки повседневной жизни доносились как будто издалека. Мы все еще пили водку. Ни у кого не осталось сигарет, и мы перешли на сигары Симона.

Когда мы вернулись домой, Инеке приготовила чай и поджарила яичницу. Она отправила детей в школу и дала им с собой бутерброды. Мы могли поспать до четверти четвертого. Яичница остывала, ничего не лезло в горло. Перед глазами все еще стоял этот серый мешок, а в ушах — леденящий душу крик матери Эверта.

Я пошла принять душ, чтобы смыть с себя гарь от пожара. Меня тошнило от запаха серы и обуглившегося дерева, это напоминало мне о сгоревшем теле Эверта. Я простояла целый час под горячими потоками воды, три раза вымыла голову, щеткой с мылом почистила ногти, и все равно руки и волосы пахли прошлой ночью, дымом и сажей.