– Мест нет, – сообщил он мне спокойно.

– Любой номер. Понимаете – любой номер, самый плохой или самый лучший!

– Мест нет, – кисло повторил он и с досадой взял трубку беспрерывно звонившего телефона.

Она дожидалась меня в вестибюле, робко глядя на великолепие колонн и зеркал. Она и на меня взглянула робко, будто я был владыкой всего этого! Мы вышли к стоянке такси.

– Поедем в другую, – сказал я огорченно.

Она безропотно села в машину, и мы понеслись по Москве. Я заехал к другу занять денег и чуть было не попросил приютить нас, но у сестры его были гости, я посмотрел на них, на стол с вином, на тахту, на задранные ноги в узких мокасинах и ничего не попросил. Зато денег взял побольше.

– Выпей! – сказал мне друг, перехватив мой взгляд.

– Нет, меня ждут, спасибо!

Прошел час и два, а мы всё ездили, и везде нам говорили одно и то же: «Мест нет!» Выходя на улицу, я оглядывал огромные здания гостиниц и домов, все эти многоэтажные ряды окон, многие из которых были уже погашены, и думал обо всех, кто в этот час может спокойно сидеть и лежать у себя в комнате, и слушать радио, и читать что-нибудь на сон или обнимать женщину, и у меня начинало болеть сердце.

Наконец, измученные, мы отвезли ее чемодан на вокзал, сдали его в камеру хранения и медленно пошли к Сокольникам. Был двенадцатый час ночи.

– Что ж будем делать? – со смехом спросил я.

– Не знаю, – сказала она устало. – Может, в ресторан зайдем? Я есть хочу…

– Рестораны закрыты, – сказал я, посмотрев на часы, и опять глупо засмеялся. – Пошли в центр на бульвары.

Мы шли быстрым шагом, как ходили на Севере по берегу моря, когда нам нужно было не опоздать в кино в клубе за двадцать километров. Фонари погасли, горели только через один и на одной стороне. Людей почти не стало на улицах. Наконец мы пришли на Тверской бульвар и сели на скамейку.

– А к тебе никак нельзя? – спросила она с надеждой.

– А то бы я ходил с тобой! Отец, мать – куда!

– Ну ладно, – сказала она. – Не горюй, завтра я уеду, есть еще утренний поезд. А потом… – она вздохнула, – потом ты опять когда-нибудь приедешь к нам.

Я обнял ее, она прижалась ко мне, закрыла глаза.

– Мы и так посидим, правда? – бормотала она, шевелясь на скамейке и устраиваясь поудобней. – Ты хороший, я тебя люблю, дурачок, я тебя там еще полюбила, а ты не знал… Бедный ты, бедный!

Посидев минуту неподвижно, она скинула туфли и подобрала ноги, укрыв их юбкой.

– Ноги болят, – сонно бормотала она. – Туфли эти… Без привычки…

По боковой аллее шли два милиционера. Увидев нас, один из них вышел на свет и пошел к нам.

– Пройдите, гражданин! – сказал он почему-то только мне. – Это не разрешается.

– Что не разрешается? – спросил я в то время, пока она смущенно надевала туфли на опухшие ноги.

– Нечего разговаривать! Сказано – пройдите!

Мы встали и пошли. Я снова стал разглядывать дома и окна, и мне все время представлялась комната с тахтой. Больше в этой комнате ничего не было, только слабый розовый свет и тахта.

– Слушай, зайдем в подъезд, – сказал я неуверенно.

– Пойдем, – согласилась она и слабо улыбнулась. – Я там туфли сниму, на ступеньке посидим.