— Фигаро здесь, Фигаро там, да!

— Как вы сказали?

— Это не я сказал, это Россини…[11] Что вы так взволновались? Прямо стойку сделали. Ух! Усищи торчат! Жуть прямо. Хорошо, что барышни не видят, так бы и попадали у ваших ног.

— Нет, вы тут ни при чем… — ответил Родион. — К Монфлери давно ходите?

— Достаточно, чтобы стать драгоценным клиентом.

— Не знаете, что за драма случилась в его семье?

— Что за драма? — переспросил Лебедев.

— Это я вас спрашиваю. Давно, лет двадцать назад. Может быть, помните дело?

Аполлон Григорьевич отвесил поклон до самой стойки, пепел сигары освежил мраморную доску:

— Благодарю, дорогой друг. Понимаю, что меня в старики зачислили, и не перечу тому. Но чтобы так… Двадцать лет назад еще реформа не случилась, я еще гимназию не окончил! Тут еще старик Путилин вовсю хозяйничал. А он: «Помните дело»? Нет, не помню! И вообще знать не желаю, раз вы такой грубиян. Сидите как сыч, а я один за вас должен отдуваться, то есть отпиваться…

К буфету вернулся несчастный официант. Закрывая нос надушенным платочком, он гордо нес свою муку.

— Эй, половой… — ласково позвал Лебедев.

— Я бармен! — гордо ответили ему.

— Не важно… Водки, мэн… бар… Тыр-пыр…

Несчастный официант полез за свежей рюмкой.

— Так что вы там про Фигаро? — напомнил размякший и вконец подобревший Аполлон.

— Фигаро тут ни при чем…

— Жаль. А хотите ради вас арию спою?! Мне не жалко! Для поднятия духа!

— В другой раз, — ответил Родион.

— Арию не хотите? Ладно… Я вот ради вас опять курить начал, так что мне теперь кое-куда… Но это: т-сссс, большая тайна, вход воспрещен, ну и пусть себе катится со своими конфетками… Так о чем я? Ах… да… Я ради вас — на все готов. А вы, Ванзаров, жулик и шулер. Так и не сказали, где пропадали на том свете и зачем. Нет, ну вот скажите?

— Придет время — обязательно расскажу. За вами, Аполлон Григорьевич, должок.

Лебедев опрокинул рюмку, как вздохнул, и затянулся сигарой, тлевшей у пальцев:

— Долги надо отдавать. Долг — дело чести. Что я задолжал?

— Завтра проверьте, кто из ваших друзей жаловался на страхи любовниц. А на сегодня желаю вам спокойной ночи…

Родион спрыгнул с барного стула, на котором было высоко и неудобно, и твердо отправился спать. Лебедев посмотрел ему вслед, закинул в себя оставленную другом рюмку, широким жестом расплатился и, к великому облегчению бармена, отправился вон.

Шагая по темным улицам и махая бессонным городовым, он напевал бравурный мотивчик, приговаривая:

— Жулик, да… Но какой умница…

* * *

Каждое утро начиналось одинаково. Из накрахмаленных салфеток вынимались щипцы и щипчики, ножницы и ноженки, пинцеты, щеточки и расчески. Даже бритва в кожаном чехле хранилась ночью в свежей материи. Чтобы пылинка не смела прикоснуться. Семен Иванович относился к инструменту с трепетом влюбленного. Он холил металл до зеркального блеска, а каждый зубчик расчески протирал ваткой, смоченной в спирте. В щетках, коими разглаживались волосы перед завивкой, даже великий криминалист не обнаружил бы чужого волоска. Каждая мелочь в салоне гордилась чистотой и пребывала в строгом порядке. Флаконы с духами и баночки с пудрами стояли строгими, навсегда определенными рядами, а рабочие ножницы на кожаном фартуке были выложены по линейке.