Увлекаемые людским водоворотом то туда, то сюда, мы в конце концов с трудом, но выходим со двора на площадь, где нет такой давки. Все девчонки в белом уходят – либо одни, либо вместе с гордыми мамашами, ожидавшими своих чад. Нам троим тоже пора расставаться.

– Тебе понравилось? – спрашивает Анаис.

– Конечно! Всё прошло очень хорошо, красиво!

– А по-моему… В общем, я ожидала большего, было скучновато!

– Замолчи, уши вянут. Я ведь знаю, чего тебе не хватает. Ты хотела бы спеть что-нибудь одна с помоста, праздник сразу показался бы тебе веселее.

– Ладно болтать-то, я всё равно не обижусь. Язык у тебя, известное дело, без костей.

– Я никогда так не веселилась, – признаётся Мари. – А когда он сказал про нас… я не знала, куда деваться. К какому часу нам возвращаться?

– Ровно к двум. А на самом деле к полтретьего. Сама понимаешь, банкет раньше не кончится. Ладно, до скорого!

Дома папа интересуется:

– Мелин хорошо выступил?

– Мелин! Ещё скажи «Сюлли»! Министра, папа, зовут Жан Дюпюи.

– Да, да.

Папа находит свою дочь красивой, и ему нравится ею любоваться.

После завтрака я вновь прихорашиваюсь, поправляю ромашки в венке, стряхиваю пыль с муслиновой юбки и терпеливо жду двух часов, по мере сил борясь с изрядным желанием вздремнуть. Ну и пекло же там! Фаншетта, не трогай юбку, это муслин. Не буду я сейчас кормить тебя мухами, разве ты не знаешь, что я встречаю министра?

Я опять выхожу из дома; улицы уже гудят, слышится топот ног, все направляются к школам. Многие на меня смотрят, и это довольно приятно. В школе я застаю почти всех своих подружек: лица у них красные, муслиновые юбки помяты и скомканы, вид у них уже не такой новый, как утром. Люс потягивается и зевает; она слишком быстро поела, теперь её клонит в сон, ей слишком жарко, и вообще она как выжатый лимон. Одной Анаис хоть бы что, она такая же бледная и холодная – никакой вялости, никакого волнения.

Учительницы наконец спускаются. Багровощёкая мадемуазель Сержан бранит Эме, запачкавшую подол юбки малиновым соком. Избалованная малышка Эме дуется, пожимает плечами и отворачивается, не желая замечать мольбы в глазах своей подруги. Люс следит за ними, злится и насмешничает.

– Все тут? – рычит мадемуазель, которая, как всегда, срывает зло на ни в чём не повинных ученицах. – Как бы то ни было, идём. Я не намерена торчать… ждать тут лишний час. Ну-ка, строиться!

Разоралась! Мы долго топчемся на огромном помосте, потому что министр ещё не допил кофе и то, что к нему полагается. Толпа внизу колышется и смеясь глядит на нас – лица у всех потные, как бывает после сытного обеда. Некоторые дамы притащили с собой складные стулья. Трактирщик с Монастырской улицы поставил скамьи и сдаёт их по два су за место Парни и девушки, толкая друг друга, теснятся на лавках. Все эти люди под хмельком, грубые и весёлые, терпеливо ждут, обмениваясь сальными шутками, которые вызывают у окружающих чудовищный хохот. Время от времени какая-нибудь девчушка в белом проталкивается к ступенькам помоста и карабкается наверх; её отпихивают, а раздражённая этими опозданиями мадемуазель, с трудом пряча под вуалью свою досаду, отсылает её в последние ряды – на самом деле она злится из-за Эме, которая поводит длинными ресницами и строит глазки приказчикам, приехавшим на велосипедах из Вильнёва.