Детство мое было нелегким. Моего отца, сурового немца, было сложно порадовать, но легко разгневать. Он часто впадал в ярость, и в детстве мы подолгу отсиживались где-нибудь, пока он спьяну бил стекла или колотил мать. Если мы пытались вмешаться, она кричала, что мы делаем только хуже. Он работал на рыбацком судне. В его присутствии наша мать казалась неуравновешенной, но когда его не было, она окончательно теряла рассудок. То она впадала в эйфорию, покупала нам безмерно дорогие игрушки и целыми днями гуляла с нами по острову, а то запиралась в спальне, задергивала шторы и сидела там целыми днями. Иногда она хватала снотворное и угрожала покончить с собой, а мы умоляли ее успокоиться. Иногда — напивалась или же принимала какие-то таблетки и до утра уезжала куда-то на нашем грузовичке. Теперь я знаю, что она страдала маниакально-депрессивным расстройством, но тогда мы понимали только то, что настроение у нее может измениться в любую секунду.
Единственным, на кого можно было положиться, был мой старший брат Робби. Я вечно ходила за ним по пятам. Он был моим первым другом, моим единственным другом на ферме — все наши приятели по школе жили далеко от нас. Хотя мы были совсем разными — я любила книжки и школу, его больше влекло к всевозможным механизмам и столярному делу, — мы часами играли вместе в лесу, строили там форты и разыгрывали сражения. Робби мечтал, что, как только достигнет совершеннолетия, пойдет в армию, но я, не представляя, как буду жить без него, втайне надеялась, что он передумает.
Как-то раз в феврале, незадолго до моего тринадцатилетия, отец ушел в море, а мы с матерью отправились в местный магазин. Робби ждал нас в грузовичке. Мать переживала очередной упадок — целыми днями она почти ничего не ела (а значит, не ели и мы). Сейчас она наугад набирала в сумку какие-то продукты: готовые макароны с сыром, консервированный томатный суп, хлеб, арахисовое масло, сосиски, булочки и хлопья. Ее волосы, всегда гладкие и блестящие, свисали тусклыми сосульками. Она начала седеть в тридцать, хотя так и не дожила до того, чтобы стать совсем седой. У меня седина тоже появилась рано, и я годами ее закрашивала — то ли из тщеславия, то ли из опасения стать похожей на мать.
В тот день в магазине, кроме нас, было еще двое мужчин в линялых клешеных брюках, широких туниках и странных вязаных шапочках. Вместо пальто на них были пончо, а волосы у них были чуть ли не длиннее материных. Тогда, в конце шестидесятых, хиппи уже стали привычным зрелищем, но меня они по-прежнему завораживали. Пока мать с ними разговаривала, я листала какие-то журналы. Мужчины часто обращали на нее внимание: их привлекали ее светло-голубые глаза, длинные темные волосы и стройная фигура — работа на ферме не давала ей располнеть. Но в сегодняшней беседе было что-то особенное. Хотя на улице было холодно, на ногах у мужчин были сандалии, и я все время на них посматривала.
Не знаю, о чем они говорили с матерью, но по дороге домой она вдруг воспряла духом — глаза ее сверкали, и она лихо срезала повороты, смеясь над нашим испугом. Хотя Робби и пытался скрывать страх, костяшки его пальцев побелели, так крепко он держался за ручку двери. Другой рукой он обнимал меня за плечи. Нам такая гонка была не впервой.