— Че-го? — только и сказал Громила.

— Перевожу для тех, кто не обременен мозгами, — ухмыльнулся папа. — Хатауэй заявляет, что слова я всегда посылал, оказывается, именно ему, и хочет, чтобы я продолжал в том же духе и посылал слова, как раньше. Но не подразумевается ли тут угроза? — обратился он к учтивому гонцу.

Гонец отвесил новый поклон.

— Достопочтенный сэр, мой господин так нравом мирен, что обидит вряд ли и муху, но сказать велел он вам: долготерпенью всякому предел на свете есть, и ежели его долготерпенья вы уже вкусили, то и оно, увы, небеспредельно, точней, вот-вот иссякнет, а отсрочка, которую по милости своей давал он вам, назавтра истекает.

— Что означает: сдай слова сегодня или пеняй на себя, — перевел папа озадаченному Громиле.

Тем временем духовой оркестр на улице доиграл «Боже, храни королеву!» и перешел на «Тихую ночь, святую ночь». Почему-то для папы эта невинная рождественская мелодия стала последней каплей. Он выдернул салфетку из другого уха и растоптал ее.

— Это уж слишком! С меня хватит! — ревел он. — Все, рассудок мой пошатнулся! Этого еще не хватало! — Он потряс пергаментом перед лицом у гонца. — Знаете, что я сделаю с этой дурацкой, идиотской штукой?

Гонец испуганно попятился к двери и помотал головой.

— Вот увидите! — прокричал папа. — И остальные тоже увидят! Торкиль! — воззвал он. — Слышишь? Арчер! Видишь? Смотри хорошенько!

Он промчался в прихожую и выдвинул ящик вешалки, носивший у Сайксов название «Все-кроме-нужного», поскольку там вечно находилось что угодно, кроме того, что ищешь. В ящике валялись мотки бечевки, старые ключи, заколки, скрепки, круглый значок с надписью «Я люблю Стоунхендж», и вот теперь все это добро полетело из ящика в разные стороны, пока папа лихорадочно рылся в нем. Наконец он вынырнул из ящика, весь красный и запыхавшийся. В руках у него были гвоздик для ковра, молоток и три погнутые канцелярские кнопки.

Все, в том числе и гонец, заинтересованно последовали за папой в гостиную — он шел и размахивал письмом, причем пергамент хлопал, как флаг на ветру. Папа сбросил одеяла с молчащего телевизора и решительно, в несколько ударов, прибил письмо к экрану. Тишину нарушали только стук молотка, вопль папы, попавшего себе по пальцу, и оркестр за окном, задушевно наяривавший «Тихую ночь, святую ночь».

— Теперь нам не придется созерцать Арчера! — объявил папа. — Вот так. А письмецо выставим на общее обозрение. Я буду показывать его каждому, кто придет в дом. И в обязательном порядке разъяснять всем содержание, захотят они этого или нет. Понимаете, что это означает? — напористо спросил он у гонца.

Гонец прижал к груди свою шапочку с пером и попятился.

— Посланье господина моего…

— А вот и нет! — гаркнул папа. — Это публичное свидетельство о смерти Квентина Сайкса как литератора, писателя, творца! Знаете, что я сделаю дальше?

Все покачали головой.

— За мной! — воззвал папа.

Все покорно двинулись за ним обратно в прихожую, где папа вновь полез в недра «Все-кроме-нужного» ящика. На этот раз он выкопал оттуда велосипедный замок и цепь, которые прилагались к велосипеду Катастрофы, пока его не украли. Бряцая цепью, папа направился к себе в кабинет. И опять все дружно пошли за ним.