Перемолвившись по телефону с Пра, Перелесов загрустил. Не станет она носить шубы и ни за что не пойдёт продавать их носатой Лии Семёновне с третьего этажа. Отец, подумал он, вернётся с юбилея Тихоокеанского флота, вытряхнет моль и передарит их своим новым подругам. Одну, появившуюся глубокой ночью, когда он спал, а Пра находилась в больнице, Перелесов застал поздним утром на кухне. Голая, с синяком на бедре, она жарила яичницу, отпрыгивая от плюющейся маслом сковородки. «Ай! Где соль? — не оборачиваясь, спросила она у Перелесова. — И принеси какой-нибудь халат, тут много комнат, я не помню, где раздевалась». Перелесов понял, что она перепутала его с отцом, хотя и не был до конца в этом уверен.

Да что мне эти шубы, разозлился он, пусть их сожрёт моль! Он сбежал вниз — в холл, где застреленная горилла смотрела на карту России, а перед его глазами стояла Пра, неприкаянно слоняющаяся по пустым комнатам. Перелесову часто снилась их квартира. Это были спокойные, умиротворяющие сны. Он, Пра, отец сидят в большой комнате на диване, а мать играет на пианино, и они все смеются и говорят о чём-то простом. Он любил эту большую, полученную Пра на взлёте партийной карьеры квартиру, любил Москву, Кутузовский проспект, двор с деревьями, скамейками и спортивной площадкой, любил прошлую жизнь, когда он, отец, мать и Пра были вместе, и не было ни господина Герхарда, ни Португалии, ни чучела гориллы, да и шуб, наверное, ещё тоже не было. Эта жизнь закончилась, но почему-то продолжалась в его снах.

Глотая слёзы, Перелесов, как застреленная горилла, уставился на карту России. Взгляд упёрся в «Brjansk», обведённый красным кружком. У господина Герхарда был особый интерес к этому славному русскому городу, и Перелесов знал какой. Он владел акциями брянской чулочно-носочной фабрики. Господин Герхард даже советовался с матерью по поводу производимой там продукции. Сетчатые чулки и носки под лейблом «Брянская партизанка» матери не понравились, а колготки она, кажется, одобрила. Вечный товар, согласился господин Герхард, такой же как прокладки и туалетная бумага. Насчёт бумаги он, возможно, ошибался. В туринском отеле Перелесову, когда он нажал на унитазе кнопку, ударила в задницу неслабая струя воды, а когда он перепуганным козлом спрыгнул с унитаза, догнала горячая воздушная волна из встроенного фена. На унитазе кнопок было, как клавишей на аккордеоне. Даже страшно подумать, какие там предлагались варианты.

Господин Герхард сказал, что собирается запустить зимнюю линейку специально для России. «Я знаю, как мёрзнут русские женщины, — пустился он в воспоминания, — в Соликамске, где я валил лес, они носили чёрные фуфайки, стёганые штаны, а под ними такие большие голубые или розовые шорты с этим, как его…» «Начёсом, — подсказала мать, — только это не шорты, тогда и слова такого не знали, а трусы». «Трусы? — покачал головой господин Герхард. — Я видел под Сталинградом румын, они захватили склад, натягивали их поверх галифе. Разве можно надеть трусы поверх галифе? Я хочу делать зимние колготки с этим… начёсом. Конечно, не такого цвета». «Думаешь, будут брать?» — засомневалась мать. «Будут, — сказал господин Герхард, — и потом, должен же я отплатить русским женщинам за их доброту ко мне, пока я был в плену».