Она вообще относилась к приёму пищи специфически. Не любила есть на людях. Если иногда и присаживалась за стол вместе с отцом и матерью, то неохотно и вынужденно. Перелесов не помнил, чтобы Пра встречала вместе с ними Новый год. Не сильно уважала она и Международный женский день, когда отец неискренне её поздравлял и вручал тощий букетик поникших гвоздик. Единственным праздником, который признавала Пра, было Седьмое ноября. Но и этот день она проводила не дома, а в компании других партийных пенсионеров, «старых маразматиков», как их называл отец. Верховодил «старыми маразматиками» адмирал с клюкой. Летом он ходил по дорожкам во дворе в белом кителе с золотыми погонами, весь в орденах. Перелесов сам наблюдал, как два, вылезших из «Мерседеса» крепких стриженых парня долго и задумчиво смотрели на проходящего мимо адмирала. «Нам бы такого у входа в „Краб“», — сказал один. «Долго не простоит, — возразил другой, глядя на клюку, — а вот бляхи на нём качественные. Один орден Ушакова тянет на…» — Парни пошли вперёд, и Перелесову не удалось узнать цену ордена Ушакова и, возможно, геройской жизни адмирала с клюкой. «Старые маразматики» собирались то ли в ЖЭКе, то ли в бывшем красном уголке, переименованном в совет ветеранов.

После отбытия матери в Германию и установления свободного графика посещения отцом родного дома Перелесов ни разу не наблюдал, как Пра завтракает, обедает или ужинает. Похоже, Пра — комсомолка тридцатых годов, воинствующая безбожница, плевавшая, как предполагал во хмелю отец, по комсомольскому обычаю тех лет в иконы, питалась святым духом. Зато, когда Перелесов приходил домой, она строго интересовалась, не голоден ли он. Ответ «нет» был равнозначен «да». Даже если Пра лежала на кровати в своей комнате, она поднималась и шла нетвёрдыми ногами на кухню, чтобы его накормить. Готовила Пра всегда простые, но сытные блюда. А пока Перелесов ел, смотрела на него с умиротворением и непонятной тревогой, словно где-то в глубине квартиры незримо таился призрак голода.

Мать бы точно выбросила попорченные мышью пакеты. Они часто спорили с Пра на продуктовые темы. «Отстань от неё, — советовал отец, — или скажи, что я сожрал. А лучше выброси так, чтобы она не видела. Сколько лет существовал СССР? Семьдесят пять? И сколько из них народ не голодал? От силы лет двадцать. Чего ты от неё хочешь?» «Но она-то не голодала», — возражала мать. «Ну да, — соглашался отец, — как вышла в начальство, понятно, но… может быть, раньше? В царской России тоже не сильно объедались». «И раньше не голодала, — упорствовала мать, — знаешь, чем занимался её отец? Ну тот, который быстро спился и рано умер? Работал на бойне! А потом… — понизила голос мать, — его взяли в ЧК». «Вот как?» — Отец испуганно посмотрел на мать. Похоже, эта новость его не обрадовала.

Пытаясь выйти из окружающего мира — здесь Перелесов вспоминал вылетевшую в фонтане слюны изо рта молодого лохматого учителя строчку уже другого поэта, имя которого опять не запомнил: «Остановите Землю, я сойду!» — он оказался в переплетении чужих миров. Они сплетались и расплетались подобно косичкам в причудливой причёске, но образ головы, которую украшала эта причёска, не вырисовывался.