Или, возможно, то была моя история. Или, возможно, Диккенс воровал вишни у меня, ехавшего у него на плечах.

Через час я отправлю Мэриан с запиской к Фрэнку Берду. «Я умираю – приходите, коли можете».

Конечно, он придет. Берд всегда приходит.

И придет быстро. Он живет через улицу. Но он придет слишком поздно.

Я буду сидеть в своем большом кресле, как сейчас. Под головой у меня будет подушка, как сейчас.

Огонь будет по-прежнему гореть в камине под решеткой.

Но я уже не буду чувствовать тепла.

Прошу прощения за кляксы. У моего халата действительно слишком широкие рукава.

В окно будет светить солнце, как сейчас, только к тому времени оно поднимется в небо чуть выше, а кучка горящих углей в камине станет чуть ниже. Будет одиннадцатый час. Несмотря на солнечный свет, в комнате с каждой минутой будет становиться все темнее.

Я буду не один.

Вы с самого начала знали, читатель, что в последние минуты жизни я буду не один.

Несколько фигур будут находиться в моей спальне и медленно подступать ко мне все ближе, а я – вероятно – все еще буду пытаться писать, но рука перестанет меня слушаться, уже навсегда, и перо оставит на бумаге лишь бессмысленные каракули да кляксы.

Там будет Друд, разумеется. Беспрестанно облизывающий губы вертким языком. Он с-с-страшно хочет поделиться с-с-секретом с мис-с-стером Коллинзом.

За Друдом и слева от него, полагаю, я увижу Барриса, сына инспектора Филда. А позади него и самого Филда. Оба они будут скалить острые людоедские зубы. Справа от Друда будет стоять Диккенсон, так и не ставший приемным сыном Диккенса. Он как был, так навсегда и останется верным рабом Друда. А за ними я увижу еще фигуры. Все в черных костюмах и накидках с капюшоном. Они будут смотреться несуразно здесь, в меркнущем свете солнца.

Я не смогу отчетливо разглядеть их лица. Скарабей наконец-то прогрызет мои глаза насквозь.

Но я разгляжу, хоть и с трудом, здоровенную расплывчатую фигуру в задних рядах толпы. Напоминающую сыщика Хэчери. Я смутно различу жуткую впадину под черным жилетом и похоронным костюмом, своего рода беременность наоборот.

Однако Диккенса среди них не будет (я вижу тебя насквозь, читатель, и знаю, что он интересует тебя больше, чем я). Диккенс не там.

Но я там буду. Я уже там.

Потом я услышу шаги Берда на лестнице, но фигуры в моей спальне вдруг подступят вплотную ко мне, окружат тесным кольцом, заговорят все разом, оглушая шипящими, свистящими, скрежещущими, режущими звуками, заговорят, затараторят, закричат хором. Я зажму ладонями уши, коли у меня хватит сил. Я закрою прогрызенные скарабеем глаза, коли у меня хватит сил. Ибо лица эти будут поистине страшными. И шум будет поистине невыносимым. И боль будет такой, какой я не знал никогда прежде.

У меня осталось еще сорок пять минут – через сорок пять минут я отправлю записку Фрэнку Берду, и Другие явятся ко мне до него, – но уже сейчас все так страшно, так мучительно, так невыносимо и невообразимо.

Невообразимо.