Там, где о человеке невозможно говорить ни как о сознательном разумном существе, ни как о твари божьей, возникает опасность того, что политика займет место философии и религии. И тогда она в качестве их эрзаца должна будет ответить на вопрос о смысле человеческого существования и предложить осязаемую утопию, которую не сможет осуществить, поскольку та выходит далеко за границы возможностей политической власти. Конечно, и философия подвержена такой же опасности — не устоять перед соблазном утопии, тем не менее она знает границы своих собственных проектов, поскольку постоянно вопрошает о своем обосновании. Постановка вопроса об arche противоположна политическому ответу на поиск смысла истории как индивидуального и универсального притязания на истину и смысл, благодаря которому любой ответ, любой поступок оказывается оправданным в своем собственном притязании. Может ли быть без такого рода притязания истина и смысл жизни для каждого отдельного человека или истина и смысл для всех вместе? Поставить вопрос об истине и смысле, а не просто твердить о своем намерении, означает для философии найти свой фундамент и новое восприятие arche. Если ответы, дававшиеся на этот вопрос, не удовлетворяют, а пренебрежение вопросом об arche нельзя посчитать за ответ, напротив, именно это делает очевидным кризис философской мысли, то не остается иного выбора, как сделать новую попытку. Может быть, тот кризис, в котором находится философия, этот разрыв метафизики со своим вопросом об arche, есть не столько кризис философии, сколько утрата способности к философскому мышлению?

Чтобы снова поставить вопрос об arche, мы должны вспомнить, о чем рассуждали в ходе нашего изложения. По сравнению с другими науками, в основании которых лежат аксиомы, философия как наука не имеет исходного пункта. Постоянно возобновляемые в истории философии попытки найти свое основоположение вроде установления первой самой по себе истины, описаны как хтонические элементы, как идея, как атом, как Бог, как Я или как Ничто, и тем не менее оказывается, что у философии нет такой первой истины. Для нее не существует удовлетворительного начального принципа и ответа на вопрос об arche всего сущего или решающей мысли, с помощью которой она бы смогла обосновать не только мир, но и саму себя, она не обладает принципами понимания всего сущего и мышления в целом. Философия — это не конкретная наука, которая свой путь начинает из сущего, вообще-то уже давно известного нам, — животных, растений, камней как предметов зоологии, ботаники, петрографии. Поэтому она и не держится за то, что обнаружила и что ей очевидно с самого начала. Ведь философия стремится не к истинам, обоснованным положениям, экспериментально гарантированным результатам, документально подтвержденным рассуждениям, нет, она стремится к самой истине. Но это вынуждает ее с самого начала размышлять о том, что является ее исходным принципом и предметной областью. Мы не хотим сказать, что эта предметная область нам совершенно чужда; мы ведь постоянно живем в этом мире, познаем и размышляем о нем, мы — люди, и задаем себе вопрос «Что я должен делать?» и ищем в истории смысл. Но в поисках предметной области мы познаем то, что мир, именно потому, что философия является частью его, ей не задан предварительно. И даже там, где она своими всевозможными определениями arche закладывает основание, она сама для себя в этом определении не находит основания. Ее определения arche — это не некий акт формулирования аксиомы, который, будучи завершенным и выполненным, можно было бы принять за основополагающую истину. Наверное все-таки поиск arche будет продолжаться так же долго, как и процесс философствования, причем философия не может оставить вопрос об arche без внимания, поскольку он всегда воспринимается и сохраняется как основной вопрос философской мысли. Вопрос об arche — это не только утверждение, но и деструкция, которая разрушает философское мышление, в котором человек надеется укрыться от опасности. Платоновская притча о пещере и его образ восхождения и нисхождения, т. е. возврата в пещеру, восстановления связи с ней, дает возможность осмыслить это. Кто прячет глаза от света, тот видит настолько же мало, насколько и тот, кто смотрит прямо на солнце. Многие, говорил Платон в «Федоне», попортили себе зрение, поскольку всматривались в солнце не через его отражение в воде или через какое-либо другое отражение, а направляли свой взгляд прямо на него.