Как водится, все после чая закурили, и я вытащил из-за уха странную сигарету. И дернул все же черт, напрямую спросил:

– Ребята, а как так получилось, что вы не на фронте?

Любой реакции ожидал, но не такой… Они переглянулись и расхохотались, открыто, весело. Ничего для меня обидного я не усмотрел – так смеются люди, услышав хорошую шутку. Максим развел руками, сказал определенно шутливо:

– Мы бы с радостью, да не берет никто…

Ну ничего себе! Их обоих любой военкомат с руками бы оторвал по категории «годен без ограничений» – а их, изволите видеть, не берут. Вообще в те времена у высокого начальства было категорически не принято прятать детей от фронта. Наверняка там и сям случались шкурные исключения, но смотрели на такие вещи очень и очень косо. Как же иначе, если сам товарищ Сталин обоих сыновей послал на передовую, а единственный сын товарища Микояна воевал летчиком-истребителем?

Я ничего не сказал. Неудобно было как-то – неплохие, сразу видно, ребята, к богатому столу пригласили, держались совершенно незаносчиво. Я им, в конце концов, не судья, хотя в глубине души никак не могу одобрить, что такие вот молодые здоровяки, мои ровесники, от фронта хоронятся…

Воцарилось чуточку неловкое молчание. Я понимал причину – им явно показалось невежливым болтать о своих бедах – наверняка сугубо мирных! – при незнакомом человеке, который в них ничегошеньки не понимал. А общих тем для разговора что-то не отыскивалось.

Я подумал, что пора и честь знать, ребята заждались. Поднялся, поблагодарил душевно за угощение. Никто меня не удерживал, распрощались, и Катя мне пожелала побыстрее разделаться со сборами. Дались им эти сборы…

Как и прикидывал, до своих добрался за полчаса с небольшим. Стали обмывать мою медаль, все прошло по высшему классу. О странной встрече и обо всем, что ей сопутствовало, я ни словечком не упомянул, не потому, что хотел сохранить это в тайне. Просто… По размышлении и встреча эта, и те четверо, несмотря на всю их необычность, показались какими-то неинтересными. Не было никаких таких особенных чудес, которыми хотелось бы поделиться с окружающими.

И после войны я эту историю тем более никому не рассказывал. Более того, понемногу она стала забываться, словно какой-нибудь смутно помнившийся сон.

А лет двадцать спустя, в шестидесятые, поневоле пришлось вспомнить во всех подробностях. Сама жизнь заставила, чередой пошли примечательные события…

В большую моду вошли джинсы, в точности те самые, «форменные брюки», что тогда были на всей четверке. Молодежь в них чуть ли не поголовно щеголяла, и мужчины, и женщины. Я тоже со временем прикупил себе джинсы – говоря по-военному, для повседневного ношения. Мне тогда годочков было немало, на полпути от сорока к пятидесяти, но и жена, и сын с дочкой меня в конце концов убедили. Я и сам видел, что джинсы запросто носили не только мои ровесники, но и люди гораздо старше. Удобная все же вещь: и прочные, и гладить не надо, а если вытрутся, то это только модно. Для дачи одежды лучше и не придумаешь.

Девушки в массовом порядке закурили, и никто уже не считал их ни проститутками, ни шалавами, разве что особенно упертые старики. Правда, некоторые приличия все же соблюдали – старались не дымить на людях, на улице. Мы с женой однажды убедились, что дочка тайком покуривает, но потачки ей не давали, настрого предупредили, чтобы с цигаркой в зубах на глаза не показывалась. Совсем бросить и не пытались заставить – безнадежное дело…